Слова теряютъ смыслъ первоначальный,
Дыханье тайны явно для души,
Въ померкшемъ зеркалѣ твои глаза печальны,
Твой голосъ — какъ струна въ сочувственной тиши.
О погоди! — послѣдняго признанья
Нѣтъ силы вынести, нѣтъ силы взять.
Подъ сѣнью пальмы — мы два блѣдныхъ изваянья,
И нѣжитъ мнѣ чело волосъ приникшихъ прядь.
Пусть миги пролетятъ беззвучно, смутно,
Предъ темной завѣсой безвѣстныхъ дней.
Мы — двое изгнанныхъ въ пустынѣ безпріютной,
Мы — въ безднѣ вѣчности чета слѣпыхъ тѣней…
Молчаніе смутимъ мы поцѣлуемъ,
Святыню робости нарушитъ страсть.
И вновь, отчаяньемъ и счастіемъ волнуемъ,
Подъ вскрикъ любви, въ огнь рукъ я долженъ буду пасть!
1895.
Слова теряют смысл первоначальный,
Дыханье тайны явно для души,
В померкшем зеркале твои глаза печальны,
Твой голос — как струна в сочувственной тиши.
О погоди! — последнего признанья
Нет силы вынести, нет силы взять.
Под сенью пальмы — мы два бледных изваянья,
И нежит мне чело волос приникших прядь.
Пусть миги пролетят беззвучно, смутно,
Пред темной завесой безвестных дней.
Мы — двое изгнанных в пустыне бесприютной,
Мы — в бездне вечности чета слепых теней…
Молчание смутим мы поцелуем,
Святыню робости нарушит страсть.
И вновь, отчаяньем и счастием волнуем,
Под вскрик любви, в огнь рук я должен буду пасть!
1895.
