Къ скамьѣ у мраморной цистерны
Я направлялъ свой шагъ невѣрный,
Но не дошелъ, но изнемогъ
И вдалекѣ упалъ на мохъ.
Тамъ у бассейна въ перебранкѣ
Толпились стройныя гречанки,
Но мой напрасный стонъ для нихъ
Былъ слишкомъ чуждъ и слишкомъ тихъ.
Какъ будто боль затихла въ ранѣ,
Но мой языкъ застылъ въ гортани,
И мнѣ святынею тогда
Была студенная вода.
Пытался встать я, но напрасно.
Стоналъ, — все было безучастно.
И мнѣ казалось: я иду
Въ какомъ-то призрачномъ саду.
Цвѣтутъ каштаны, манятъ розы,
Порхаютъ свѣтлыя стрекозы,
И передъ роскошью куртинъ
Безстрастно дышитъ бальзаминъ.
К скамье у мраморной цистерны
Я направлял свой шаг неверный,
Но не дошел, но изнемог
И вдалеке упал на мох.
Там у бассейна в перебранке
Толпились стройные гречанки,
Но мой напрасный стон для них
Был слишком чужд и слишком тих.
Как будто боль затихла в ране,
Но мой язык застыл в гортани,
И мне святынею тогда
Была студеная вода.
Пытался встать я, но напрасно.
Стонал, — все было безучастно.
И мне казалось: я иду
В каком-то призрачном саду.
Цветут каштаны, манят розы,
Порхают светлые стрекозы,
И перед роскошью куртин
Бесстрастно дышит бальзамин.
