неръ! Дерется онъ, какъ ты поешь пѣсенку, — по нотамъ; наблюдаетъ темпъ, разстояніе, мѣру. Вздохнуть не дастъ — разъ! два! — а три! ужъ въ твоей груди!.. Прокалыватель шелковыхъ пуговицъ! Дуэлистъ, дуэлистъ! баричъ самой кровной породы! Второго позыва ждать не станетъ! О, дивное пассадо! Отбивай! Ага!
Еще что?
Провались они эти фигляры, щебетуны, жеманные сумасброды!... эти модные производители восклицаній: „ахъ! что за клинокъ! ахъ! что за молодецъ! ахъ! что за дѣвчонка!“ Ну, не жалости ли подобно, старина, что насъ заѣдаютъ эти заморскія мухи, эти разнощики модныхъ товаровъ, эти „пардоне муа“, которые до того вдались въ новизну, что не усидятъ покойно на старой скамейкѣ! Охъ, ужъ эти мнѣ „бонжуры“!..
Вотъ онъ — Ромео! вотъ онъ — Ромео!
Кости лишь да кожа: точно вяленая селедка! Рыба ты, рыба!... Какъ это ты такъ обрыбился? Онъ теперь весь расплылся въ стихахъ Петрарки. Лаура передъ его барыней — судомойка: только что развѣ любовникъ ея былъ молодцоватѣй на счетъ риѳмъ; Дидона — шлюха; Клеопатра — цыганка; Елена и Эро — потаскныя скурехи; а Тизба, сѣроглазая кошка, — ужъ ровно ничто передъ
