сна! Если не ошибаемся, Шекспиръ — одинъ изъ первыхъ поэтовъ, выдвинувшихъ въ трагедіи любви мотивъ столкновенія со средой и ея предразсудками. Уже въ „Ромео и Джульеттѣ“ заключается какъ бы зерно сопоставленія морали мелочно-буржуазной съ романтическою, протеста противъ „роковыхъ буржуазныхъ отношеній“, противъ которыхъ возставала мѣщанская драма XVIII в.; возникаетъ роковой вопросъ о высшей правдѣ въ человѣческихъ отношеніяхъ вообще и о разумности человѣческихъ дѣяній. Оказывается, что полной правоты и разумности нѣтъ въ нихъ, нѣтъ ни на одной сторонѣ, и даже лучшія личности являются не вполнѣ правыми и ослѣпленными въ своемъ сознаніи, безсильными устроить даже свою личную судьбу въ желательномъ направленіи, какъ безсильна помочь и философская мудрость о. Лоренцо. Выводъ получается неутѣшительный, въ силу чего и говорится въ концѣ піесы, что на свѣтѣ не было исторіи болѣе печальной. Дѣйствительно, трудно представить что-нибудь болѣе печальное. Среди ненависти родителей выростаетъ любовь дѣтей, но эти крайности непримиримы по доброй волѣ, и грѣхъ родителей оказывается отомщеннымъ въ ихъ дѣтяхъ. Рядомъ поставлены и одна изъ высшихъ радостей жизни и величайшее зло ея, любовь и ненависть, два полюса, около которыхъ вращается вся фабула піесы, веселье бала, ликованіе радости и власть смерти, ключомъ бьющая жизнь и умерщвленіе ею самой себя; и всѣ эти контрасты сливаются гармонически въ единое цѣльное дѣйствіе, какъ гармонична и жизнь, несмотря на разящіе въ ней при первомъ впечатлѣніи диссонансы.
Такое элегическое созерцаніе жизни, отголосокъ котораго особенно отчетливо слышится въ приведенныхъ выше словахъ отца Джульетты о ранней смерти послѣдней, повторяется постоянно въ жизни человѣчества и нерѣдко въ его поэзіи. Оно было не разъ въ ходу со времени Возрожденія. Его находимъ въ поэзіи итальянской и французской. Возобновлялось оно и потомъ. Имъ полна, напр., поэзія Жуковскаго, въ романсѣ котораго „Цвѣтокъ“ (1810) читаемъ:
Увы! кто скажетъ: жизнь иль цвѣтъ
Быстрѣе въ мірѣ исчезаетъ.
Но изображенная Шекспиромъ въ „Ромео и Джульеттѣ“ чета влюбленныхъ, иллюстрирующая собою такое элегическое созерцаніе жизни, пріобрѣла типическое значеніе въ европейскихъ литературахъ, какъ никакая другая: нельзя указать никакой другой, которая могла бы поравняться популярностью съ Шекспировскою. Причина того заключается не только въ художественныхъ достоинствахъ трагедіи „Ромео и Джульетта“ и въ увлекательномъ изображеніи всей красоты молодого и горячаго чувства, но и въ томъ, что Шекспиръ самымъ типическимъ и универсальнымъ образомъ выразилъ самое общее и вмѣстѣ поэтичнѣйшее чувство, высоко-поэтично и трогательно воспроизвелъ вѣчно повторяющуюся въ человѣческой жизни исторію первой любви, со всею чистотою, нѣжностью и безграничностью этого чувства, передалъ всю отраду, какую оно находитъ въ самомъ себѣ[1], всю его необычайную силу и весь нравственный ростъ личностей, подпадающихъ его вліянію. Великій успѣхъ произведенія Шекспира порожденъ также его глубокомысліемъ, истинно драматическимъ изображеніемъ и драматической силы страсти, и всего высокаго, что она вызываетъ въ нашей душѣ, и тѣхъ неотвратимыхъ препятствій, которыя постоянно ставитъ человѣческому счастію и лучшимъ влеченіямъ человѣка жалкая внѣшняя жизнь. Ни въ какомъ другомъ поэтическомъ произведеніи не найдемъ такого изображенія контрастовъ радости и страданія и гибели, такого разительнаго и столь поэтичнаго сочетанія любви и смерти. Нѣтъ другой такой трагедіи, въ которой молодость и любовь такъ становятся лицомъ къ лицу съ неразрѣшимыми загадками жизни, съ ненавистью и смертью. Наконецъ, трагедія Шекспира увлекаетъ и тѣмъ моральнымъ выводомъ, который не навязывается авторомъ, но, тѣмъ не менѣе, вытекаетъ изъ нея довольно ясно для вдумчиваго зрителя, выводомъ о томъ, что ничто не можетъ сломить внутренно духа, вѣрящаго въ возвышенность своихъ стремленій; онъ торжествуетъ въ самой своей внѣшней гибели; онъ сильнѣе смерти.
- ↑
My bounty il as boundless as the sea,
My love as deep; the more I give to thee,
The more I have, for both are infinite,
говоритъ Джульетта.
