самодовольнымъ его взглядомъ. Онъ былъ тепло одѣтъ, въ широкій, мерлушечій, черный, крытый тулупъ, и за ночь не зябъ, тогда какъ сосѣдъ его принужденъ былъ вынести на своей издрогшей спинѣ всю сладость сырой, ноябрьской русской ночи, къ которой, очевидно, былъ не приготовленъ. На немъ былъ довольно широкій и толстый плащъ безъ рукавовъ и съ огромнымъ капюшономъ, точь-въ-точь какъ употребляютъ часто дорожные, по зимамъ, гдѣ нибудь далеко за границей, въ Швейцаріи, или, напримѣръ, въ Сѣверной Италіи, не разсчитывая, конечно, при этомъ и на такіе концы по дорогѣ, какъ отъ Эйдкунена до Петербурга. Но что̀ годилось и вполнѣ удовлетворяло въ Италіи, то оказалось не совсѣмъ пригоднымъ въ Россіи. Обладатель плаща съ капюшономъ былъ молодой человѣкъ, тоже лѣтъ двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше средняго, очень бѣлокуръ, густоволосъ, со впалыми щеками и съ легонькою, востренькою, почти совершенно бѣлою бородкой. Глаза его были большіе, голубые и пристальные; во взглядѣ ихъ было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того страннаго выраженія, по которому нѣкоторые угадываютъ съ перваго взгляда въ субъектѣ падучую болѣзнь. Лицо молодаго человѣка было, впрочемъ, пріятное, тонкое и сухое, но безцвѣтное, а теперь даже до̀-синя иззябшее. Въ рукахъ его болтался тощій узелокъ изъ стараго, полинялаго фуляра, заключавшій, кажется, все его дорожное достояніе. На ногахъ его были толстоподошвенные башмаки съ штиблетами, — все не по русски. Черноволосый сосѣдъ въ крытомъ тулупѣ все это разглядѣлъ, частію отъ нечего дѣлать и, наконецъ, спросилъ съ тою неделикатною усмѣшкой, въ которой такъ безцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствіе при неудачахъ ближняго:
— Зябко?
И повелъ плечами.
— Очень, отвѣтилъ сосѣдъ съ чрезвычайною готовностью, — и, замѣтьте, это еще оттепель. Что-жь, если-бы морозъ? Я даже не думалъ, что у насъ такъ холодно. Отвыкъ.
— Изъ-за границы что-ль?
— Да, изъ Швейцаріи.
— Фью! Экъ вѣдь васъ!..
Черноволосый присвистнулъ и захохоталъ.
Завязался разговоръ. Готовность бѣлокураго молодаго человѣка въ швейцарскомъ плащѣ отвѣчать на всѣ вопросы своего черномазаго сосѣда была удивительная и безъ всякаго подозрѣнія совершенной небрежности, неумѣстности и праздности иныхъ вопросовъ. Отвѣчая, онъ объявилъ, между прочимъ, что дѣйствительно долго не былъ въ Россіи, слишкомъ четыре года, что отправленъ былъ
