— Что же, это и правда. Выбранныя зернышки тоже вѣдь на его полѣ выросли.
— Да; но, однако, это, значитъ, — голое и очень наглое мошенничество.
— И не забудь — не первое и не послѣднее.
— Да, но какъ же… этотъ купецъ, котораго онъ «обовязалъ» такими безвыходными условіями… Онъ началъ, разумѣется, противъ этого барина судебное дѣло, или онъ разорился?
— Да, пожалуй, — онъ началъ дѣло, но только совсѣмъ въ особой инстанціи.
— Гдѣ же это?
— У мужика. Выше этого вѣдь теперь, по вашему вразумленію, ничего быть не можетъ.
— Да полно, говорю, — тебѣ эти крючки загинать, да шутовствовать. — Разскажи лучше просто, какъ слѣдуетъ, — что такое происходитъ въ вашей самодѣятельности?
— Изволь, — отвѣчаетъ пріятель: — я тебѣ разскажу. — Да, батюшка, и разсказалъ такое, что въ самомъ дѣлѣ можетъ и даже должно превышать всякія узкія, чужеземныя понятія объ оживленіи дѣлъ въ краѣ… Не знаю, какъ вамъ это покажется, но по-моему — оригинально и духъ истиннаго, самобытнаго человѣка не можетъ не радовать.
Тутъ фальцетъ перебилъ разсказчика и началъ его упрашивать довести начатую трилогію до конца, то-есть разсказать, какъ купецъ сдѣлался съ пройдохою-бариномъ, и какъ всѣхъ ихъ помирилъ и выручилъ мужикъ, къ которому теперь якобы идетъ какая-то апелляція во всѣхъ случаяхъ жизни.
Баритонъ согласился продолжать и замѣтилъ:
— Это довольно любопытно. Представьте вы себѣ, что какъ ни смѣлъ и находчивъ былъ сейчасъ мною вамъ описанный дворянинъ, съ которымъ никому не дай Богъ въ дѣлахъ встрѣтиться, но купецъ, котораго онъ такъ безпощадно надулъ и запуталъ, оказался еще его находчивѣе и смѣлѣе. Какой-нибудь вертопрахъ-чужеземецъ увидалъ бы тутъ всего два выхода: или обратиться къ суду, или сдѣлать изъ этого, — чортъ возьми, — вопросъ крови. Но нашъ простой, ясный русскій умъ нашелъ еще одно измѣреніе и такой выходъ, при которомъ и до суда не доходили, и не ссорились, и даже ничего не потеряли, а напротивъ, —
— Что же, это и правда. Выбранные зернышки тоже ведь на его поле выросли.
— Да; но, однако, это, значит, — голое и очень наглое мошенничество.
— И не забудь — не первое и не последнее.
— Да, но как же… этот купец, которого он «обовязал» такими безвыходными условиями… Он начал, разумеется, против этого барина судебное дело, или он разорился?
— Да, пожалуй, — он начал дело, но только совсем в особой инстанции.
— Где же это?
— У мужика. Выше этого ведь теперь, по вашему вразумлению, ничего быть не может.
— Да полно, — говорю, — тебе эти крючки загинать, да шутовствовать. — Расскажи лучше просто, как следует, — что такое происходит в вашей самодеятельности?
— Изволь, — отвечает приятель: — я тебе расскажу. — Да, батюшка, и рассказал такое, что в самом деле может и даже должно превышать всякие узкие, чужеземные понятия об оживлении дел в крае… Не знаю, как вам это покажется, но по-моему — оригинально и дух истинного, самобытного человека не может не радовать.
Тут фальцет перебил рассказчика и начал его упрашивать довести начатую трилогию до конца, то есть рассказать, как купец сделался с пройдохою-барином, и как всех их помирил и выручил мужик, к которому теперь якобы идет какая-то апелляция во всех случаях жизни.
Баритон согласился продолжать и заметил:
— Это довольно любопытно. Представьте вы себе, что как ни смел и находчив был сейчас мною вам описанный дворянин, с которым никому не дай Бог в делах встретиться, но купец, которого он так беспощадно надул и запутал, оказался еще его находчивее и смелее. Какой-нибудь вертопрах-чужеземец увидал бы тут всего два выхода: или обратиться к суду, или сделать из этого, — черт возьми, — вопрос крови. Но наш простой, ясный русский ум нашел еще одно измерение и такой выход, при котором и до суда не доходили, и не ссорились, и даже ничего не потеряли, а напротив, —
