Дулѣбовъ. Словомъ, чего хотите, — тѣмъ они вамъ и скинутся. А вы думаете: «это земля! это провинція». Но мы, домосѣды, знаемъ, что это и не земля, и не провинція, а просто наши лгунищи. И тотъ, къ которому ты теперь собираешься, именно и есть изъ этого сорта. У васъ его величали, а по-нашему онъ имени человѣческаго не стоитъ и у насъ съ нимъ, Богъ вѣсть, съ коей поры никто никакого дѣла имѣть не хотѣлъ.
— Но, однако, по крайней мѣрѣ, — онъ хорошій хозяинъ.
— Нимало.
— Но онъ при деньгахъ, — это теперь рѣдкость.
— Да, съ того времени, какъ ѣздилъ въ Петербургъ учить васъ національнымъ идеямъ, у него въ мошнѣ кое-что стало позвякивать, но намъ извѣстно, что онъ тамъ купилъ и кого продалъ.
— Ну, въ этомъ случаѣ, говорю, — я свѣдущѣе васъ всѣхъ: я самъ видѣлъ, какъ онъ продалъ свою превосходную пшеницу.
— Нѣтъ у него такой пшеницы.
— Какъ это — «нѣтъ»?
— Нѣтъ, да и только. Такъ нѣтъ, какъ и не было.
— Ну, ужъ это извини, — я ее самъ видѣлъ.
— Въ витринѣ?
— Да, въ витринѣ.
— Ну, это неудивительно — это ему наши бабы руками отбирали.
— Полно, говорю, — пожалуйста: развѣ это можно руками отбирать?
— Какъ! руками-то? А разумѣется можно. Такъ, — сидятъ, знаешь, бабы и дѣвки весеннимъ денькомъ въ тѣни подъ амбарчикомъ, поютъ какъ «Антонъ козу ведетъ», а сами на ладоняхъ зернышко къ зернышку отбираютъ. Это очень можно.
— Какіе, говорю, — пустяки!
— Совсѣмъ не пустяки. За пустяки такой скаредъ, какъ мой сосѣдъ, денегъ платить не станетъ, а онъ сорока бабамъ цѣлый мѣсяцъ по пятиалтынному въ день платилъ. Время только хорошо выбралъ: — у насъ вѣдь весной бабы ни по чемъ.
— А какъ же, спрашиваю, — у него на выставкѣ было свидѣтельство, что это зерно съ его полей!
Дулебов. Словом, чего хотите, — тем они вам и скинутся. А вы думаете: «это земля! это провинция». Но мы, домоседы, знаем, что это и не земля, и не провинция, а просто наши лгунищи. И тот, к которому ты теперь собираешься, именно и есть из этого сорта. У вас его величали, а по-нашему он имени человеческого не стоит и у нас с ним, Бог весть, с коей поры никто никакого дела иметь не хотел.
— Но, однако, по крайней мере, — он хороший хозяин.
— Нимало.
— Но он при деньгах, — это теперь редкость.
— Да, с того времени, как ездил в Петербург учить вас национальным идеям, у него в мошне кое-что стало позвякивать, но нам известно, что он там купил и кого продал.
— Ну, в этом случае, — говорю, — я сведущее вас всех: я сам видел, как он продал свою превосходную пшеницу.
— Нет у него такой пшеницы.
— Как это — «нет»?
— Нет, да и только. Так нет, как и не было.
— Ну, уж это извини, — я ее сам видел.
— В витрине?
— Да, в витрине.
— Ну, это неудивительно — это ему наши бабы руками отбирали.
— Полно, говорю, — пожалуйста: разве это можно руками отбирать?
— Как! руками-то? А разумеется можно. Так, — сидят, знаешь, бабы и девки весенним деньком в тени под амбарчиком, поют как «Антон козу ведет», а сами на ладонях зернышко к зернышку отбирают. Это очень можно.
— Какие, — говорю, — пустяки!
— Совсем не пустяки. За пустяки такой скаред, как мой сосед, денег платить не станет, а он сорока бабам целый месяц по пятиалтынному в день платил. Время только хорошо выбрал: — у нас ведь весной бабы ни по чем.
— А как же, — спрашиваю, — у него на выставке было свидетельство, что это зерно с его полей!
