сколько я ни старался добродѣтельную куклу сдѣлать — никакъ не могу! Мерзавцевъ — сколько угодно, а что касается добродѣтели, такъ, кажется, экого слова и въ заводѣ-то въ этомъ царствѣ нѣтъ!
— Да вѣдь это впрочемъ и естественно. Возьмите даже живую куклу — развѣ она понимаетъ, что̀ такое добродѣтель?
— Не понимаетъ — это вѣрно-съ. Да, по крайности, она хоть лицемѣрить можетъ. Спросите-ка, напримѣръ, нашего магистратскаго секретаря: боишься ли ты Бога! — такъ онъ, пожалуй, даже въ умиленіе впадетъ! Ну, а мой коллежскій ассесоръ — этого не можетъ.
— Это, я полагаю, отъ того, что, въ сущности, вашъ „коллежскій ассесоръ“ добродѣтельнѣе, нежели магистратскій секретарь — вотъ и все. А опробуйте-ка вы „добродѣтельные“ разговоры съ точки зрѣнія лицемѣрія повести — тогда я увѣренъ, что и вашъ „мздоимецъ“ не хуже магистратскаго секретаря на всякій вопросъ отвѣтитъ.
Идея эта — сама по себѣ очень простая — сдѣлать доступною для негодяя добродѣтель, обративъ ее, при посредствѣ лицемѣрія, въ подлость — повидимому не приходила до сихъ поръ въ голову Изувѣрову. Даже и теперь онъ не сразу понялъ: какъ это такъ? сейчасъ была добродѣтель… и вдругъ будетъ подлость!! Но въ концѣ концовъ метаморфоза, разумѣется, объяснилась для него вполнѣ.
— А вѣдь я, вашескородіе, попробую! — сказалъ онъ, робко взглядывая на меня.
— Разумѣется, попробуйте! И я увѣренъ, что успѣхъ будетъ полный.
— Вѣдь я тогда, вашескородіе, пожалуй, и госпожу Строптивцеву вполнѣ сработать могу?
— Еще бы! Да вотъ, постойте: попробуемте даже сейчасъ съ вашимъ „мздоимцемъ“ опытъ сдѣлать. Поставимте ему вопросъ по новому — что̀ онъ намъ скажетъ?
И, обращаясь къ куклѣ, я формулировалъ вопросъ такъ:
— Слушай, мздоимецъ! Что ты не понимаешь, что̀ значитъ правда — это мы знаемъ. Но еслибы, напримѣръ, на пирогѣ у головы кто-нибудь разговоръ о правдѣ завелъ, вѣдь и ты, поди, съумѣлъ бы притвориться: одною, молъ, правдою и свѣтъ божій милъ?
„Коллежскій ассесоръ“ взглянулъ на насъ съ недоразумѣніемъ
