— Съ деревянными-то людишками, стало быть, поваднѣе?
— Какъ же возможно-съ! Съ деревяннымъ „человѣчкомъ“ я — какой хочу, такой разговоръ и поведу. А коли надоѣлъ, его и угомонить можно: ступай въ коробку, лежи! А живую куклу какъ ты угомонишь? она сама тебя изведетъ, сама твою душу вынетъ, всю жизнь тебѣ въ сухоту обратитъ!
Изувѣровъ высказалъ это страстно, почти съ ненавистью. Видно было, что онъ зналъ „живую куклу“, что она, пожалуй, и теперь, въ эту самую минуту, невидимо изводила его, вынимала изъ него душу и скулила надъ самымъ его ухомъ.
— У насъ, сударь, въ здѣшнемъ земскомъ судѣ хорошій человѣкъ служитъ, — продолжалъ онъ: — такъ онъ, какъ ему чуточку въ голову вступитъ, сейчасъ ко мнѣ идетъ. „Изувѣровъ, — говоритъ, — исправникъ одолѣлъ! празднословитъ съ утра до вечера — смерть! Сдѣлай ты мнѣ такую куклу, чтобы я могъ съ нею, замѣсто исправника, разговаривать!“
— А любопытно было бы исправника вашей работы видѣть — есть у васъ?
— Матеріалу покуда у насъ, вашескородіе, еще не припасено, чтобы господъ исправниковъ въ кукольномъ видѣ изображать. А впрочемъ и то сказать: невелику бы забаву и господинъ секретарь получилъ, если бы я его капризъ выполнилъ. Сегодня онъ позабавился, сердце себѣ утолилъ, а завтра ему и опять къ той же живой куклѣ на расправу идти. Тяжело, сударь, очень даже тяжело промежду куколъ на свѣтѣ жить!
Онъ помолчалъ съ минуту, вздохнулъ и прибавилъ:
— Отецъ дьяконъ соборный не однажды говаривалъ мнѣ: „Прямой ты, Изувѣровъ, дуракъ! И отъ живыхъ людишекъ на свѣтѣ житья нѣтъ, а онъ еще деревянныхъ плодитъ!“
Изувѣровъ опять умолкъ, и на этотъ разъ повидимому даже усомнился, правильно ли онъ поступилъ, сообщивъ разговору философическое направленіе. Онъ застѣнчиво ходилъ около верстака и полою армяка сметалъ съ него опилки и стружки.
— А не покажете ли вы мнѣ своихъ „людишекъ“? — попросилъ я.
— Помилуйте! отчего-же-съ! — отвѣтилъ онъ: — даже за честь
