— только и всего, И ты, чай, ѣшь. Не по̀пусту носомъ-то въ илѣ роешься, а ракушекъ вылавливаешь. Имъ, ракушкамъ, жить хочется, а ты, простофиля, ими мамонъ съ утра до вечера набиваешь. Сказывай: какую такую онѣ вину передъ тобой сдѣлали, что ты ихъ ежеминутно казнишь? Помнишь, какъ ты намеднись говорилъ: „вотъ кабы всѣ рыбы между собой согласились“… А что̀ еслибы ракушки между собой согласились — сладко ли бы тебѣ, простофилѣ, тогда было?
Вопросъ былъ такъ прямо и такъ непріятно поставленъ, что карась сконфузился и слегка покраснѣлъ.
— Но ракушки — вѣдь это… — пробормоталъ онъ смущенно.
— Ракушки — ракушки, а караси — караси. Ракушками караси лакомятся, а карасями — щуки. И ракушки ни въ чемъ неповинны, и караси невиноваты, а и тѣ и другіе должны отвѣтъ держать. Хоть сто лѣтъ объ этомъ думай, а ничего другого не выдумаешь.
Спрятался послѣ этихъ ершовыхъ словъ карась въ самую глубь тины и сталъ на досугѣ думать. Думалъ-думалъ, и между прочимъ ракушекъ ѣлъ да ѣлъ. И что больше ѣстъ, то больше хочется. Наконецъ однакожъ додумался.
— Я не потому ѣмъ ракушекъ, чтобъ онѣ виноваты были — это ты правду сказалъ, — объяснилъ онъ ершу: — а потому я ихъ ѣмъ, что онѣ, эти ракушки, самой природой мнѣ для ѣды предоставлены.
— Кто же тебѣ это сказалъ?
— Никто не сказалъ, а я самъ, собственнымъ наблюденіемъ, дошелъ. У ракушки не душа, а паръ; ее ѣшь, а она и не понимаетъ. Да и устроена она такъ, что никакъ невозможно, чтобъ ее не проглотить. Потяни рыломъ воду, анъ въ зобу у тебя ужъ видимо-невидимо ракушекъ кишитъ. Я и не ловлю ихъ — сами въ ротъ лѣзутъ. Ну, а карась — совсѣмъ другое. Караси, братъ, отъ десяти вершковъ бываютъ, — такъ съ этакимъ старикомъ еще поговорить надо, прежде нежели его съѣсть. Надо, чтобъ онъ серьезную пакость сдѣлалъ — ну, тогда, конечно…
— Вотъ какъ щука проглотитъ тебя, тогда ты и узнаешь, что̀ надо для этого сдѣлать. А до тѣхъ поръ лучше помалчивалъ бы.
— Нѣтъ, я не стану молчать. Хоть я отъ роду щукъ не видывалъ, но только могу судить по разсказамъ, что и онѣ къ голосу
