время воздержаться отъ всякаго общенія съ карасемъ. Но черезъ нѣсколько дней — смотришь —привычка опять взяла свое.
— Вотъ кабы всѣ рыбы между собой согласились… — загадочно начиналъ карась.
Но тутъ ужъ и самого ерша брала оторопь. „О чемъ это фофанъ рѣчь заводитъ?“ думалось ему: „того гляди, проврется, а тутъ головель неподалеку похаживаетъ. Ишь, и глаза въ сторону, словно не его дѣло, скосилъ, а самъ, знай, прислушивается“.
— А ты не всякое слово выговаривай, какое тебѣ на умъ взбредетъ! — убѣждалъ онъ карася: — не для чего пасть-то разѣвать: можно и шепоткомъ, что̀ нужно, сказать.
— Не хочу я шептаться, — продолжалъ карась невозмутимо, — а говорю прямо, что ежели бы всѣ рыбы между собой согласились, тогда…
Но тутъ ершъ грубо прерывалъ своего друга.
— Съ тобой, видно, гороху наѣвшись, говорить надо! — кричалъ онъ на карася и, навостривши лыжи, уплывалъ отъ него восвояси.
И досадно ему да и жалко карася было. Хоть и глупъ онъ, а все-таки съ нимъ однимъ по душѣ поговорить можно. Не разболтаетъ онъ, не предастъ — въ комъ ныньче качества-то эти сыщешь? Слабое ныньче время, — такое время, что на отца съ матерью надѣяться нельзя. Вотъ плотва, хоть и нельзя о ней прямо что-нибудь худое сказать, а все-таки, того и гляди, не понимаючи, сболтнетъ! А объ головляхъ, язяхъ, линяхъ и прочей челяди и говорить нечего! За червяка присягу подъ колоколами принять готовы! Бѣдный карась! ни за грошъ онъ между ними пропадетъ!
— Посмотри ты на себя, — говорилъ онъ карасю: — ну, какую ты, неровенъ часъ, оборону изъ себя представить можешь? Брюхо у тебя большое, голова малая, на выдумки негораздая, ротъ — чутошный. Даже чешуя на тебѣ — и та не серьезная. Ни проворства въ тебѣ, ни юркости — какъ есть увалень! Всякій, кто хочетъ, подойди къ тебѣ и ѣшь!
— Да за что же меня ѣсть, коли я не провинился? — по прежнему упорствовалъ карась.
— Слушай, дурья порода! Ѣдятъ-то развѣ „за что“? Развѣ потому ѣдятъ, что казнить хотятъ? Ѣдятъ потому, что ѣсть хочется
