Другой звѣрь навѣрное тронулся бы самоотверженностью зайца, не ограничился бы обѣщаніемъ, а сейчасъ бы помиловалъ. Но изъ всѣхъ хищниковъ, водящихся въ умѣренномъ и сѣверномъ климатахъ, волкъ всего менѣе доступенъ великодушно.
Однакожъ не по своей волѣ онъ такъ жестокъ, а потому, что комплекція у него каверзная: ничего онъ, кромѣ мясного, ѣсть не можетъ. А чтобы достать мясную пищу, онъ не можетъ иначе поступать, какъ живое существо жизни лишить. Однимъ словомъ, обязывается учинить злодѣйство, разбой.
Нелегко ему пропитаніе его достается. Смерть-то вѣдь никому не сладка, а онъ именно только со смертью ко всякому лѣзетъ. Поэтому кто посильнѣе — самъ отъ него обороняется, а иного, который самъ защититься не можетъ, другіе обороняютъ. Частенько-таки волкъ голодный ходитъ, да еще съ помятыми боками вдобавокъ. Сядетъ онъ въ ту пору, подниметъ рыло кверху и такъ пронзительно воетъ, что на версту кругомъ у всякой живой твари, отъ страху да отъ тоски, душа въ пятки уходитъ. А волчиха его еще тоскливѣе подвываетъ, потому что у нея волчата, а накормить ихъ нечѣмъ.
Нѣтъ того звѣря на свѣтѣ, который не ненавидѣлъ бы волка, не проклиналъ бы его. Стономъ стонетъ весь лѣсъ при его появленіи: „проклятый волкъ! убійца! душегубъ!“ И бѣжитъ онъ впередъ да впередъ, голову повернуть не смѣетъ, а въ догонку ему: „разбойникъ! живорѣзъ!“ Уволокъ волкъ, съ мѣсяцъ тому назадъ, у бабы овцу — баба-то и о сю пору слезъ не осушала: „проклятый волкъ! душегубъ!“ А у него съ тѣхъ поръ маковой росинки въ пасти не было: овцу-то сожралъ, а другую зарѣзать не пришлось… И баба воетъ, и онъ воетъ… какъ тутъ разберешь?
Говорятъ, что волкъ мужика обездоливаетъ; да вѣдь и мужикъ тоже, какъ обозлится, куда лютъ бываетъ! И дубьемъ-то онъ его бьетъ, и изъ ружья въ него палитъ, и волчьи ямы роетъ, и капканы ставитъ, и облавы на него устраиваетъ. „Душегубъ! разбойникъ! — только и раздается про волка въ деревняхъ: „послѣднюю корову зарѣзалъ! остатнюю овцу уволокъ!“ А чѣмъ онъ виноватъ, коли иначе ему прожить на свѣтѣ нельзя?
