— и еще шибче припуститъ. Ни горы, ни долы, ни лѣса, ни болота — все ему нипочемъ! Сколько разъ сердце въ немъ разорваться хотѣло, такъ онъ и надъ сердцемъ власть взялъ, чтобы безплодныя волненія его отъ главной цѣли не отвлекали. Не до горя теперь, не до слезъ; пускай всѣ чувства умолкнутъ, лишь бы друга изъ волчьей пасти вырвать!
Вотъ ужъ и день заниматься сталъ. Совы, сычи, летучія мыши на ночлегъ потянули; въ воздухѣ холодкомъ пахнуло. И вдругъ все кругомъ затихло, словно помертвѣло. А косой все бѣжитъ и все одну думу думаетъ: „неужто-жъ я друга не выручу?“
Заалѣлъ востокъ; сперва на дальнемъ горизонтѣ слегка на облака огнемъ брызнуло, потомъ пуще и пуще, и вдругъ — пламя! Роса на травѣ загорѣлась; проснулись птицы денныя, поползли муравьи, черви, козявки; дымкомъ откуда-то потянуло, во ржи и въ овсахъ словно шопотъ пошелъ, слышнѣе, слышнѣе… А косой ничего не видитъ, не слышитъ, только одно твердитъ: „погубилъ я друга своего, погубилъ!“
Но вотъ наконецъ гора. За этой горой — болото, и въ немъ — волчье ло̀гово… Опоздалъ, косой, опоздалъ!
Послѣднія силы напрягаетъ онъ, чтобъ вскочить на вершину горы… вскочилъ! Но онъ ужъ не можетъ бѣжать, онъ падаетъ отъ изнеможенія… неужто-жъ онъ такъ и не добѣжитъ?
Волчье ло̀гово передъ нимъ какъ на блюдечкѣ. Гдѣ-то вдали на колокольнѣ бьетъ шесть часовъ, и каждый ударъ колокола словно молотомъ бьетъ въ сердце измученнаго звѣрюги. Съ послѣднимъ ударомъ волкъ поднялся съ ло̀гова, потянулся и хвостомъ отъ удовольствія замахалъ. Вотъ онъ подошелъ къ аманату, сгребъ его въ лапы и запустилъ когти въ животъ, чтобы разодрать его на двѣ половины: одну для себя, другую для волчихи. И волчата тутъ; обсѣли кругомъ отца-матери, щелкаютъ зубами, учатся.
— Здѣсь я! здѣсь! — крикнулъ косой, какъ сто тысячъ зайцевъ вмѣстѣ. И кубаремъ скатился съ горы въ болото.
И волкъ его похвалилъ.
— Вижу, — сказалъ онъ, — что зайцамъ вѣрить можно. И вотъ вамъ моя резолюція: сидите, до поры, до времени, оба подъ этимъ кустомъ, а впослѣдствіи я васъ… ха-ха… помилую!
