„Рудинъ“, написанный мною въ деревнѣ, въ самый разгаръ крымской кампаніи, имѣлъ успѣхъ чистолитературный не столько въ самой редакціи „Современника“, гдѣ онъ былъ помѣщенъ, сколько внѣ ея. Помнится, покойный Некрасовъ, выслушавъ мое чтеніе, сказалъ мнѣ: „ты затѣялъ что-то новое; но, между нами, по секрету, скученъ твой Рудинъ“.—Правда, нѣсколько недѣль спустя,тотъ же Некрасовъ, говоря со мною о только-что написанной имъ поэмѣ: „Саша“, замѣтилъ, что— „ты-молъ увидишь, я въ ней до нѣкоторой степени подражаю твоему „Рудину“—но вѣдь ты не разсердишься“.—Помню также, что меня очень изумило письмо Сенковскаго (барона Брамбеуса) котораго я чуждался, какъ вся тогдашняя молодая школа—и который отнесся къ „Рудину“ съ великимъ сочувствіемъ. „Дворянское гнѣздо" имѣло самый большой успѣхъ, который когда-либо выпалъ мнѣ на долю. Со времени появленія этого романа, я сталъ считаться въ числѣ писателей, заслуживающихъ вниманія публики. Гораздо меньшій успѣхъ имѣло „Наканунѣ" —хотя ни одинъ изъ моихъ романовъ не вызвалъ столько статей въ журналахъ. (Самою выдающеюся была, конечно, статья Добролюбова).—Покойный Н. Ф. Павловъ сильно раскритиковалъ меня—а другому, нынѣ также покойному критику, нѣкоему Дарагану, дали даже обѣдъ по подпискѣ въ благодарность за весьма строгую статью о „Наканунѣ", въ которой онъ особенно настаивалъ на безнравственности главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Появилось нѣсколько эпиграммъ; одна острота особенно часто повторялась: мое произведеніе потому-де названо „Наканунѣ", что оно вышло наканунѣ хорошаго романа. Прошу позволенія у читателей разсказать—именно по поводу этого „Наканунѣ" — небольшой эпизодъ изъ моей литературной жизни. Почти весь 55-й годъ (такъ же какъ предшествовавшіе три года)—я безвыѣздно провелъ въ своей деревнѣ, во мценскомъ уѣздѣ орловской губерніи. Изъ числа моихъ сосѣдей самымъ мнѣ близкимъ человѣкомъ былъ нѣкто Василій Каратѣевъ, молодой помѣщикъ 25-ти лѣтъ. Каратѣевъ былъ романтикъ, энтузіастъ, большой любитель
„Рудин“, написанный мною в деревне, в самый разгар крымской кампании, имел успех чистолитературный не столько в самой редакции „Современника“, где он был помещен, сколько вне её. Помнится, покойный Некрасов, выслушав мое чтение, сказал мне: „ты затеял что-то новое; но, между нами, по секрету, скучен твой Рудин“.—Правда, несколько недель спустя, тот же Некрасов, говоря со мною о только-что написанной им поэме: „Саша“, заметил, что— „ты-мол увидишь, я в ней до некоторой степени подражаю твоему „Рудину“—но ведь ты не рассердишься“.—Помню также, что меня очень изумило письмо Сенковского (барона Брамбеуса) которого я чуждался, как вся тогдашняя молодая школа—и который отнесся к „Рудину“ с великим сочувствием. „Дворянское гнездо" имело самый большой успех, который когда-либо выпахал мне на долю. Со времени появления этого романа, я стал считаться в числе писателей, заслуживающих внимания публики. Гораздо меньший успех имело „Накануне" —хотя ни один из моих романов не вызвал столько статей в журналах. (Самою выдающеюся была, конечно, статья Добролюбова).—Покойный Н. Ф. Павлов сильно раскритиковал меня—а другому, ныне также покойному критику, некоему Дарагану, дали даже обед по подписке в благодарность за весьма строгую статью о „Накануне", в которой онъособенно настаивал на безнравственности главных действующих лиц. Появилось несколько эпиграмм; одна острота особенно часто повторялась: мое произведение потому-де названо „Накануне", что оно вышло накануне хорошего романа. Прошу позволения у читателей рассказать—именно по поводу этого „Накануне" — небольшой эпизод из моей литературной жизни. Почти весь 55-й год (так же как предшествовавшие три года)—я безвыездно провел в своей деревне, во мценском уезде орловской губернии. Из числа моих соседей самым мне близким человеком был некто Василий Каратеев, молодой помещик 25-ти лет. Каратеев был романтик, энтузиаст, большой любитель
