жется, есть особые глаза и уши, зорче и острѣе обыкновенныхъ, или какъ будто человѣкъ, не только глазами и ушами, но лёгкими и порами вбираетъ въ себя впечатлѣнія, напитывается ими, какъ воздухомъ. Отъ этого до сихъ поръ памятна мнѣ эта тѣсная кучка красныхъ, желтыхъ и бѣлыхъ домиковъ, стоящихъ будто въ водѣ, когда мы „втягивались“ въ портсмутскую гавань. Отъ этого такъ глубоко легла въ памяти картина разрѣзанныхъ нивами полей, точно разлинованныхъ страницъ, когда ѣхалъ я изъ Портсмута въ Лондонъ. Жаль только (на этотъ разъ), что везутъ съ неимовѣрною быстротою: хижины, фермы, города, замки мелькаютъ, какъ писанные. Погода странная—декабрь, а тепло: вчера была гроза; тамъ вдругъ пахнётъ холодомъ, даже послышится запахъ мороза, а на другой день въ пальто нельзя ходить. Дождей вдоволь; но на это никто не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія, скорѣе обращаютъ его, когда проглянетъ солнце. Зелень очень зелена, даже зеленѣе, говорятъ, нежели лѣтомъ: тогда она желтая. Нужды нѣтъ, что декабрь, а въ поляхъ работаютъ, собираютъ овощи—нельзя разсмотрѣть съ дороги—какіе. Туманы бываютъ, если не каждый день, то черезъ день непремѣнно; можно бы, пожалуй, нажить сплинъ; но они не русскіе, а я не англичанинъ: что же мнѣ терпѣть въ чужомъ пиру похмѣлье? Довольно и того, что я, по милости ихъ, два раза ходилъ смотрѣть Темзу и оба раза видѣлъ только непроницаемый парь. Я отчаялся уже и видѣть рѣку, но дохнулъ вѣтерокъ и Темза явилась во всемъ своемъ некрасивомъ нарядѣ, обстроенная кирпичными неопрятными зданіями, задавленная судами. Зато какая жизнь и дѣятельность кипитъ на этой зыбкой улицѣ, управляемая меркуріевымъ жезломъ!
Не забуду также картины пылающаго въ газовомъ пламени необъятнаго города, представляющейся путешественнику, когда онъ подъѣзжаетъ къ нему вечеромъ. Паровозъ
