У него только и было разговору, что о маякѣ.—„Какъ же такъ“, говорилъ онъ всякому, кому и дѣла не было до маяка, между прочимъ и мнѣ:—„по разсчету ужъ съ полчаса мы должны видѣть его. Онъ тутъ, непремѣнно тутъ, вотъ противъ этой ванты“, ворчалъ онъ, указывая коротенькимъ пальцемъ въ туманъ:—„да каторжный туманъ мѣшаетъ. Ахъ, ты Господи! поди-ка посмотри ты, не увидишь ли?“ говорилъ онъ кому-нибудь изъ матросовъ.—„А это что такое тамъ, какъ будто стрѣлка?…“ сказалъ я.—„Гдѣ? гдѣ?“ живо спросилъ онъ.—„Да вонъ, кажется…“ говорилъ я, указывая въ даль.—„Ахъ, въ самомъ дѣлѣ—вонъ, вонъ, да, да! Видѣнъ, видѣнъ!“ торжественно говорилъ онъ и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному, и бѣгалъ то къ картѣ въ каюту, то опять наверхъ.—„Видѣнъ, вотъ, вотъ онъ, весь видѣнъ!“ твердилъ онъ, радуясь, какъ будто увидѣлъ родного отца. И пошелъ мѣрить и высчитывать узлы.
Мы прошли Готландъ. Тутъ я услышалъ морское повѣрье, что, поровнявшись съ этимъ островомъ, суда бросали, бывало, мѣдную монету духу, охраняющему островъ, чтобы онъ пропустилъ мимо безъ бурь. Готландъ—камень съ крутыми ровными боками, къ которымъ нѣтъ никакого приступа кораблямъ. Не разъ они дѣлались добычей бурнаго духа, и свирѣпое море высоко подбрасывало обломки ихъ, а иногда и трупы, на крутые бока негостепріимнаго острова. Прошли и Борнгольмъ—помните: „милый Борнгольмъ“ и таинственную, недосказанную легенду Карамзина? Все было холодно, мрачно. На фрегатѣ открылась холера, и мы, дойдя только до Даніи, похоронили троихъ людей, да одинъ смѣлый матросъ сорвался въ бурную погоду въ море и утонулъ. Таково было наше обрученіе съ моремъ, и предсказаніе моего слуги отчасти сбылось. Подать упавшему помощь, не жертвуя другими людьми, по причинѣ сильнаго волненія, было невозможно.
