пѣсенъ поселянъ. Сонъ простираетъ мрачныя крылья свои надъ поверхностью нашего полушарія; онъ стрясаетъ съ нихъ мракъ и мечты… Мечты!.. Какъ часто продолжаютъ онѣ токмо страданія злощастнаго!..“ И замелькаютъ передъ глазами любимыя старинныя слова: скалы и дубравы, блѣдная луна и одиночество, привидѣнія и призраки, „ероты“, розы и лиліи, „проказы и рѣзвости младыхъ шалуновъ“, лилейная рука, Людмилы и Алины… А вотъ журналы съ именами Жуковскаго, Батюшкова, лицеиста Пушкина. И съ грустью вспомнишь бабушку, ея полонезы на клавикордахъ, ея томное чтеніе стиховъ изъ „Евгенія Онѣгина“. И старинная, мечтательная жизнь встанетъ передъ тобою… Хорошія дѣвушки и женщины жили когда-то въ дворянскихъ усадьбахъ! Ихъ портреты глядятъ на меня со стѣны, аристократически-красивыя головки въ старинныхъ прическахъ кротко и женственно опускаютъ свои длинныя рѣсницы на печальные и нѣжные глаза…
Запахъ антоновскихъ яблокъ исчезаетъ изъ помѣщичьихъ усадебъ. Эти дни были такъ недавно, а межъ тѣмъ мнѣ кажется, что съ тѣхъ поръ прошло чуть не цѣлое столѣтіе. Перемерли старики въ Выселкахъ, умерла Анна Герасимовна, застрѣлился Арсеній Семенычъ… И вотъ я уже пишу имъ эпитафіи.
Я надолго покинулъ родныя „Палестины“, какъ любятъ говорить у насъ, а когда недавно заглянулъ въ нихъ, невесело встрѣтили меня онѣ. Старыя книги, старые портреты, разрозненные и никому ненужные, затерялись по городамъ, по мѣщанскимъ хуторкамъ, по ястребинымъ гнѣздамъ новыхъ помѣщиковъ, — гнѣздамъ, на которыя раздробились прежнія помѣстья. На весь нашъ уѣздъ приходится теперь три-четыре состоятельныхъ дворянина, но и они живутъ въ деревнѣ уже новою жизнью, — чаще всего только лѣтомъ. Наступаетъ царство мелкопомѣстныхъ, обѣднѣвшихъ до нищенства, и чахнущихъ сѣрыхъ деревушекъ. Идетъ ноябрь, глухая пора деревенской жизни.
Скверное было утро, когда я покинулъ поѣздъ на нашемъ полустанкѣ, затерянномъ среди полей. И поля послѣ долгой городской жизни показались мнѣ мучительно убогими и скучными, когда мужикъ подъ дождемъ потащилъ меня на телѣгѣ къ старой нашей усадьбѣ… Деревушки надъ лощинами кажутся издали кучами навоза. Въ лѣсу, — голомъ, мокромъ и черномъ, — синеватый туманъ и шумитъ сырой вѣтеръ, а
песен поселян. Сон простирает мрачные крылья свои над поверхностью нашего полушария; он стрясает с них мрак и мечты… Мечты!.. Как часто продолжают они токмо страдания злощастного!..» И замелькают перед глазами любимые старинные слова: скалы и дубравы, бледная луна и одиночество, привидения и призраки, «ероты», розы и лилии, «проказы и резвости младых шалунов», лилейная рука, Людмилы и Алины… А вот журналы с именами Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина. И с грустью вспомнишь бабушку, ее полонезы на клавикордах, ее томное чтение стихов из «Евгения Онегина». И старинная, мечтательная жизнь встанет перед тобою… Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянских усадьбах! Их портреты глядят на меня со стены, аристократически-красивые головки в старинных прическах кротко и женственно опускают свои длинные ресницы на печальные и нежные глаза…
Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб. Эти дни были так недавно, а меж тем мне кажется, что с тех пор прошло чуть не целое столетие. Перемерли старики в Выселках, умерла Анна Герасимовна, застрелился Арсений Семеныч… И вот я уже пишу им эпитафии.
Я надолго покинул родные «Палестины», как любят говорить у нас, а когда недавно заглянул в них, невесело встретили меня они. Старые книги, старые портреты, разрозненные и никому ненужные, затерялись по городам, по мещанским хуторкам, по ястребиным гнездам новых помещиков, — гнездам, на которые раздробились прежние поместья. На весь наш уезд приходится теперь три-четыре состоятельных дворянина, но и они живут в деревне уже новою жизнью, — чаще всего только летом. Наступает царство мелкопоместных, обедневших до нищенства, и чахнущих серых деревушек. Идет ноябрь, глухая пора деревенской жизни.
Скверное было утро, когда я покинул поезд на нашем полустанке, затерянном среди полей. И поля после долгой городской жизни показались мне мучительно убогими и скучными, когда мужик под дождем потащил меня на телеге к старой нашей усадьбе… Деревушки над лощинами кажутся издали кучами навоза. В лесу, — голом, мокром и черном, — синеватый туман и шумит сырой ветер, а
