еще сильнѣе наддашь киргиза наперерѣзъ звѣрю, — по зеленямъ, взметамъ и жнивьямъ, пока наконецъ не перевалишься въ другой островъ и не скроется изъ глазъ стая вмѣстѣ со своимъ бѣшенымъ лаемъ и стономъ. Тогда, весь мокрый и дрожащій отъ напряженія, осадишь вспѣненную, хрипящую лошадь и жадно глотаешь ледяную сырость лѣсной долины. Вдали замираютъ крики охотниковъ и лай собакъ, а вокругъ тебя — мертвая тишина. Полураскрытый строевой лѣсъ стоитъ неподвижно, и кажется, что ты попалъ въ какіе-то заповѣдные чертоги, въ безконечныя амфилады сказочныхъ покоевъ и колоннъ. Крѣпко пахнетъ отъ овраговъ грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древесной корою. И сырость изъ овраговъ становится все ощутительнѣе, въ лѣсу холоднѣетъ и темнѣетъ, становится жутко… Пора на ночевку. Но собрать собакъ послѣ охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенятъ рога въ лѣсу, долго слышатся крикъ, брань и визгъ собакъ… Наконецъ уже совсѣмъ въ темнотѣ вваливается ватага охотниковъ въ усадьбу какого-нибудь почти незнакомаго холостяка-помѣщика и наполняетъ шумомъ весь дворъ усадьбы, которая озаряется фонарями, свѣчами и лампами, вынесенными навстрѣчу гостямъ изъ дому…
Случалось, что у такого гостепріимнаго сосѣда охота жила по нѣскольку дней. На ранней утренней зарѣ, по ледяному вѣтру и первому мокрому зазимку, уѣзжали въ лѣса и въ поле, а къ сумеркамъ опять возвращались, всѣ въ грязи, съ раскраснѣвшимися лицами, пропахнувъ лошадинымъ потомъ, шерстью затравленнаго звѣря, — и начиналась попойка. Въ свѣтломъ и людномъ домѣ очень тепло послѣ цѣлаго дня на холодѣ въ полѣ. Всѣ ходятъ изъ комнаты въ комнату въ разстегнутыхъ поддевкахъ, безпорядочно пьютъ и ѣдятъ, шумно передавая другъ другу свои впечатлѣнія надъ убитымъ матерымъ волкомъ, который, оскаливъ зубы, закативъ глаза, лежитъ съ откинутымъ на сторону пушистымъ хвостомъ среди залы и окрашиваетъ своей блѣдной и уже холодной кровью полъ. Послѣ водки и ѣды чувствуешь такую сладкую усталость, такую нѣгу молодого сна, что какъ черезъ воду слышишь говоръ. Обвѣтренное лицо горитъ, а закроешь глаза — вся земля такъ и поплыветъ подъ ногами. А когда ляжешь въ постель, въ мягкую перину, гдѣ-нибудь въ угловой старинной комнатѣ съ образничкой и лампадой, замелькаютъ передъ глазами призраки огнисто-пестрыхъ собакъ, во всемъ тѣлѣ заноетъ ощущеніе скачки, и не замѣтишь, какъ потонешь вмѣстѣ со всѣми этими образами и ощущеніями въ сладкомъ и здоровомъ снѣ, забывъ даже, что эта комната была когда-то мо-
еще сильнее наддашь киргиза наперерез зверю, — по зеленям, взметам и жнивьям, пока наконец не перевалишься в другой остров и не скроется из глаз стая вместе со своим бешеным лаем и стоном. Тогда, весь мокрый и дрожащий от напряжения, осадишь вспененную, хрипящую лошадь и жадно глотаешь ледяную сырость лесной долины. Вдали замирают крики охотников и лай собак, а вокруг тебя — мертвая тишина. Полураскрытый строевой лес стоит неподвижно, и кажется, что ты попал в какие-то заповедные чертоги, в бесконечные амфилады сказочных покоев и колонн. Крепко пахнет от оврагов грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древесной корою. И сырость из оврагов становится все ощутительнее, в лесу холоднеет и темнеет, становится жутко… Пора на ночевку. Но собрать собак после охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенят рога в лесу, долго слышатся крик, брань и визг собак… Наконец уже совсем в темноте вваливается ватага охотников в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика и наполняет шумом весь двор усадьбы, которая озаряется фонарями, свечами и лампами, вынесенными навстречу гостям из дому…
Случалось, что у такого гостеприимного соседа охота жила по нескольку дней. На ранней утренней заре, по ледяному ветру и первому мокрому зазимку, уезжали в леса и в поле, а к сумеркам опять возвращались, все в грязи, с раскрасневшимися лицами, пропахнув лошадиным потом, шерстью затравленного зверя, — и начиналась попойка. В светлом и людном доме очень тепло после целого дня на холоде в поле. Все ходят из комнаты в комнату в расстегнутых поддевках, беспорядочно пьют и едят, шумно передавая друг другу свои впечатления над убитым матерым волком, который, оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своей бледной и уже холодной кровью пол. После водки и еды чувствуешь такую сладкую усталость, такую негу молодого сна, что как через воду слышишь говор. Обветренное лицо горит, а закроешь глаза — вся земля так и поплывет под ногами. А когда ляжешь в постель, в мягкую перину, где-нибудь в угловой старинной комнате с образничкой и лампадой, замелькают перед глазами призраки огнисто-пестрых собак, во всем теле заноет ощущение скачки, и не заметишь, как потонешь вместе со всеми этими образами и ощущениями в сладком и здоровом сне, забыв даже, что эта комната была когда-то мо-
