сельскому, старосвѣтскому благополучію. Такова, напримѣръ, была усадьба тетки Анны Герасимовны Кологривовой, жившей отъ Выселокъ верстахъ въ двѣнадцати. Пока, бывало, доѣдешь до этой усадьбы, уже совсѣмъ ободняется. Съ собаками на сворахъ ѣхать приходится шагомъ, да и спѣшить не хочется, — такъ весело въ открытомъ полѣ въ солнечный и прохладный день! Мѣстность — ровная, видно далеко. Небо — легкое и такое просторное и глубокое. Солнце сверкаетъ сбоку, и дорога, укатанная послѣ дождей телѣгами, замаслилась и блеститъ, какъ рельсы. Вокругъ раскидываются широкими косяками свѣжія, пышно-зеленыя озими. Взовьется откуда-нибудь ястребокъ въ прозрачномъ воздухѣ и замретъ на одномъ мѣстѣ, трепеща острыми крылышками. А въ ясную даль убѣгаютъ четко видные телеграфные столбы, и проволоки ихъ, какъ серебряныя струны, скользятъ по склону яснаго неба. На нихъ сидятъ копчики, — совсѣмъ черные значки на нотной бумагѣ.
Крѣпостного права я не зналъ и не видѣлъ, но, помню, у тетки Анны Герасимовны чувствовалъ его. Въѣдешь во дворъ и сразу ощутишь, что тутъ оно еще вполнѣ живо. Усадьба — небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столѣтними березами и лозинами. Надворныхъ построекъ — невысокихъ, но домовитыхъ — множество, и всѣ онѣ точно слиты изъ темныхъ дубовыхъ бревенъ подъ соломенными крышами. Выдѣляется величиной или, лучше сказать, длиной только почернѣвшая людская, изъ которой выглядываютъ послѣдніе могиканы двороваго сословія — какіе-то ветхіе старики и старухи, дряхлый поваръ въ отставкѣ, похожій на Донъ-Кихота. Всѣ они, когда въѣзжаешь во дворъ, подтягиваются и низко-низко кланяются. Сѣдой кучеръ, направляющійся отъ каретнаго сарая взять лошадь, еще у сарая снимаетъ шапку и по всему двору идетъ съ обнаженной головой. Онъ у тетки ѣздилъ форейторомъ, а теперь возитъ ее къ обѣднѣ, — зимой въ возкѣ, а лѣтомъ въ крѣпкой, окованной желѣзомъ телѣжкѣ, въ родѣ тѣхъ, на которыхъ ѣздятъ попы. Садъ у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а домъ — крышей. Стоялъ онъ во главѣ двора, у самаго сада, — вѣтви липъ обнимали его, — былъ невеликъ и приземистъ, но казалось, что ему и вѣку не будетъ, — такъ основательно глядѣлъ онъ изъ-подъ своей необыкновенно высокой и толстой соломенной крыши, почернѣвшей и затвердѣвшей отъ времени. Мнѣ его передній фасадъ представлялся всегда живымъ: точно старое лицо глядитъ изъ-подъ огромной шапки впадинами глазъ, — окнами съ перламутровыми отъ дождей и солнца стеклами. А по бокамъ этихъ
сельскому, старосветскому благополучию. Такова, например, была усадьба тетки Анны Герасимовны Кологривовой, жившей от Выселок верстах в двенадцати. Пока, бывало, доедешь до этой усадьбы, уже совсем ободняется. С собаками на сворах ехать приходится шагом, да и спешить не хочется, — так весело в открытом поле в солнечный и прохладный день! Местность — ровная, видно далеко. Небо — легкое и такое просторное и глубокое. Солнце сверкает сбоку, и дорога, укатанная после дождей телегами, замаслилась и блестит, как рельсы. Вокруг раскидываются широкими косяками свежие, пышно-зеленые озими. Взовьется откуда-нибудь ястребок в прозрачном воздухе и замрет на одном месте, трепеща острыми крылышками. А в ясную даль убегают четко видные телеграфные столбы, и проволоки их, как серебряные струны, скользят по склону ясного неба. На них сидят копчики, — совсем черные значки на нотной бумаге.
Крепостного права я не знал и не видел, но, помню, у тетки Анны Герасимовны чувствовал его. Въедешь во двор и сразу ощутишь, что тут оно еще вполне живо. Усадьба — небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столетними березами и лозинами. Надворных построек — невысоких, но домовитых — множество, и все они точно слиты из темных дубовых бревен под соломенными крышами. Выделяется величиной или, лучше сказать, длиной только почерневшая людская, из которой выглядывают последние могиканы дворового сословия — какие-то ветхие старики и старухи, дряхлый повар в отставке, похожий на Дон-Кихота. Все они, когда въезжаешь во двор, подтягиваются и низко-низко кланяются. Седой кучер, направляющийся от каретного сарая взять лошадь, еще у сарая снимает шапку и по всему двору идет с обнаженной головой. Он у тетки ездил форейтором, а теперь возит ее к обедне, — зимой в воске, а летом в крепкой, окованной железом тележке, в роде тех, на которых ездят попы. Сад у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а дом — крышей. Стоял он во главе двора, у самого сада, — ветви лип обнимали его, — был невелик и приземист, но казалось, что ему и веку не будет, — так основательно глядел он из-под своей необыкновенно высокой и толстой соломенной крыши, почерневшей и затвердевшей от времени. Мне его передний фасад представлялся всегда живым: точно старое лицо глядит из-под огромной шапки впадинами глаз, — окнами с перламутровыми от дождей и солнца стеклами. А по бокам этих
