ватъ, зажился. И онъ, вѣроятно, еще болѣе зажился бы, если бы не объѣлся въ Петровки луку.
Помню я и старуху его. Все, бывало, сидитъ на скамеечкѣ, на крыльцѣ, согнувшись, тряся головой, задыхаясь и держась за скамейку руками, — все о чемъ-то думаетъ. „О добрѣ своемъ, небось“, говорили бабы, потому что „добра“ у нея въ сундукахъ было, правда, много. А она будто и не слышитъ; подслѣповато смотритъ куда-то вдаль изъ-подъ грустно приподнятыхъ бровей, трясетъ головой и точно силится вспомнить что-то. Большая была старуха, вся какая-то темная. Панева — чуть не прошлаго столѣтія, чуньки — покойницкія, шея — желтая и высохшая, рубаха съ канифасовыми косяками всегда бѣлая-бѣлая, — „совсѣмъ хоть въ гробъ клади“. А около крыльца большой камень лежалъ: сама купила себѣ въ селѣ на могилку, такъ же, какъ и саванъ, — отличный саванъ, съ ангелами, съ крестами и съ молитвой, напечатанной по краямъ.
Подъ-стать старикамъ были и дворы въ Выселкахъ: кирпичные, строенные еще дѣдами. А у богатыхъ мужиковъ — у Савелія, у Игната, у Дрона — избы были въ двѣ-три связи, потому что дѣлиться въ Выселкахъ еще не было моды. Въ такихъ семьяхъ водили пчелъ, гордились жеребцомъ-битюгомъ сиво-желѣзнаго цвѣта и держали усадьбы въ порядкѣ. На гумнахъ темнѣли густые и тучные коноплянники, стояли овины и риги, крытые вприческу; въ пунькахъ и амбарчикахъ были желѣзныя двери, за которыми хранились холсты, прялки, новые полушубки, наборная сбруя, мѣры, окованныя мѣдными обручами. На воротахъ и на санкахъ были выжжены кресты. И помню, мнѣ порою казалось на рѣдкость заманчивымъ быть мужикомъ. Когда, бывало, ѣдешь солнечнымъ утромъ по деревнѣ, все думаешь о томъ, какъ хорошо косить, молотить, спать на гумнѣ въ ометахъ, а въ праздникъ встать вмѣстѣ съ солнцемъ, подъ густой и музыкальный благовѣстъ изъ села, умыться около бочки и надѣть чистую замашную рубаху, такіе же портки и несокрушимые сапоги со подковками. Если же, думалось, къ этому прибавить здоровую и красивую жену въ праздничномъ уборѣ, да поѣздку къ обѣднѣ, а потомъ обѣдъ у бородатаго тестя, — обѣдъ съ горячей бараниной на деревянныхъ тарелкахъ и съ ситниками, съ сотовымъ медомъ и брагой, — такъ большаго и желать невозможно!
Складъ мелкопомѣстной дворянской жизни, который теперь сталъ сбиваться уже на мѣщанскій, въ прежніе года, да еще и на моей памяти, — очень недавно, — имѣлъ много общаго со складомъ богатой мужицкой жизни по своей домовитости и
ват, зажился. И он, вероятно, еще более зажился бы, если бы не объелся в Петровки луку.
Помню я и старуху его. Все, бывало, сидит на скамеечке, на крыльце, согнувшись, тряся головой, задыхаясь и держась за скамейку руками, — все о чем-то думает. «О добре своем, небось», говорили бабы, потому что «добра» у нее в сундуках было, правда, много. А она будто и не слышит; подслеповато смотрит куда-то вдаль из-под грустно приподнятых бровей, трясет головой и точно силится вспомнить что-то. Большая была старуха, вся какая-то темная. Панева — чуть не прошлого столетия, чуньки — покойницкие, шея — желтая и высохшая, рубаха с канифасовыми косяками всегда белая-белая, — «совсем хоть в гроб клади». А около крыльца большой камень лежал: сама купила себе в селе на могилку, так же, как и саван, — отличный саван, с ангелами, с крестами и с молитвой, напечатанной по краям.
Под стать старикам были и дворы в Выселках: кирпичные, строенные еще дедами. А у богатых мужиков — у Савелия, у Игната, у Дрона — избы были в две-три связи, потому что делиться в Выселках еще не было моды. В таких семьях водили пчел, гордились жеребцом-битюгом сиво-железного цвета и держали усадьбы в порядке. На гумнах темнели густые и тучные коноплянники, стояли овины и риги, крытые вприческу; в пуньках и амбарчиках были железные двери, за которыми хранились холсты, прялки, новые полушубки, наборная сбруя, меры, окованные медными обручами. На воротах и на санках были выжжены кресты. И помню, мне порою казалось на редкость заманчивым быть мужиком. Когда, бывало, едешь солнечным утром по деревне, все думаешь о том, как хорошо косить, молотить, спать на гумне в ометах, а в праздник встать вместе с солнцем, под густой и музыкальный благовест из села, умыться около бочки и надеть чистую замашную рубаху, такие же портки и несокрушимые сапоги со подковками. Если же, думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном уборе, да поездку к обедне, а потом обед у бородатого тестя, — обед с горячей бараниной на деревянных тарелках и с ситниками, с сотовым медом и брагой, — так большего и желать невозможно!
Склад мелкопоместной дворянской жизни, который теперь стал сбиваться уже на мещанский, в прежние года, да еще и на моей памяти, — очень недавно, — имел много общего со складом богатой мужицкой жизни по своей домовитости и
