лость и печаль. Думалось, что вотъ такъ же быстро бѣжитъ моя жизнь отъ мостка къ мостку, отъ станціи къ станціи, отъ города къ городу, отъ пожара къ выѣздной сессіи… и что объ этомъ никоимъ образомъ нельзя написать въ газетномъ отчетѣ, котораго ждетъ отъ меня редакція… А то, что я напишу завтра, будетъ сухо и едва ли кому интересно.
Мысли были невеселыя. Я отряхнулся отъ нихъ и сталъ слушать разговоръ сосѣдей.
Ближайшій мой сосѣдъ беззаботно спалъ, предоставивъ мнѣ устраиваться, какъ знаю, у него въ ногахъ. Напротивъ одинъ пассажиръ тоже лежалъ, другой сидѣлъ у окна… Они продолжали разговоръ, начатый ранѣе…
— Положимъ,—говорилъ лежащій,—я тоже человѣкъ безъ суевѣрій… Однако всетаки… (онъ сладко и протяжно зѣвнулъ) нельзя отрицать, что есть еще много, такъ сказать… ну однимъ словомъ—непознаннаго, что ли… Ну, положимъ, мужики… деревенское невѣжество и суевѣріе. Но вѣдь вотъ—газета…
— Ну, что-жъ, газета. То суевѣріе мужицкое, а это газетное… Мужику, по простотѣ, является примитивный чортъ, съ рогами тамъ, огонь изъ пасти. И онъ дрожитъ… Для газетчика это уже фигура изъ балета…
Господинъ, допускавшій, что есть „много непознаннаго“, опять зѣвнулъ.
— Да,—сказалъ онъ нѣсколько докторально,—это правда: страхи исчезаютъ съ развитіемъ культуры и образованности…
Его собесѣдникъ помолчалъ и потомъ сказалъ задумчиво:
— Исчезаютъ?.. А помните у Толстого: Аннѣ Карениной и Вронскому снится одинъ и тотъ же сонъ: мужикъ, обыкновенный мастеровой человѣкъ „работаетъ въ желѣзѣ“ и говоритъ по французски… И оба просыпаются въ ужасѣ… Что тутъ страшнаго? Конечно, немного странно, что мужикъ говоритъ по французски. Однако допустимо… И всетаки въ данной-то комбинаціи житейскихъ обстоятельствъ отъ этой ничѣмъ не угрожающей картины вѣетъ ужасомъ… Или вотъ еще у Достоевскаго въ братьяхъ Карамазовыхъ… тамъ есть нашъ городской чортъ… Помните, конечно…
— Н-нѣтъ, не помню… Я вѣдь, Павелъ Семеновичъ, преподаватель математики…
— А, да… Извините… я думалъ… Ну, я напомню»: это, говоритъ, былъ какой-то господинъ или, лучше сказать, из-
