Настроеніе въ нашей лодкѣ было какое-то сдержанное. Чувствовалось, но крайней мѣрѣ, между „тремя вѣрами“ (если не считать меня) не мало несведенныхъ счетовъ и взаимнаго раздраженія…
Гребцы сильно ударили веслами и потомъ опустили ихъ вдоль бортовъ. Лодка тихо вошла въ узкій рукавъ плавни. Одинъ изъ нихъ обтеръ рукавомъ потъ на лбу.
— Что, много еще кончать на га̀рманѣ?—спросилъ у него Игнатъ.
— На недѣлю еще осталось… Эхъ, какъ-бы-нибудь…
И, оглянувшись растерянно кругомъ, онъ опять взялъ весло и прибавилъ, сплевывая на руку:
— Стѣсненіе пошло, братіе… Лютое стѣсненіе. При турчинѣ того не было…
— При ту-урчинѣ,—насмѣшливо сказалъ толстякъ Иванъ Гавриловъ.—Ишь чего захотѣлъ: турчина ему верни.
— Ето правда,—поворачивается онъ ко мнѣ, и его круглое полное лицо съ вздернутымъ носомъ расплывается въ такую широкую улыбку, что даже на подбородкѣ, плохо прикрытомъ жиденькой бороденкой, появляется ямка, какъ у ребенка.—Турчина, бывало, какъ хотишь, такъ и обманешь… Сдѣлаешь чего-нибудь—сейчасъ къ нему, да и заплачешь. Ахъ, ехвендій, я бѣдный человѣкъ, такъ и такъ… да лиру ему у руку… Ну, и дѣлу конецъ!
— Податя теперь…—скавалъ одинъ изъ гребцовъ:—скотина роговая ходила вольно… Только, бывало, за свинью отдай три лева…
— Свинью дюже онъ не уважалъ.
— Ну, не скажи ты насчетъ роговой скотины,—спокойно вмѣшался Игнатъ.—Бралъ и онъ на косѣ за роговую скотину. А на твоей землѣ и рамунъ не возьметь…
— Нѣтъ, не бралъ…
— Бралъ, зачѣмъ дурно говорить?.. А не заплатишь,—тоже судить бывало…
— Судъ вовсе былъ слабой,—весело заговорилъ опять Иванъ.—Кто до него первый заскочилъ, да лиры хоть три бакшишъ сунулъ, тотъ и правъ. Одинъ побилъ другого, такъ что даже и ноги отшибъ. Той лежить, а етой бѣжить. Прибегъ до каймакана: „Ой, ехвендій. Мене такой человѣкъ побилъ до смерти…“—„Агдѣ онъ?“—„На дорогѣ лежить!“ Сейчасъ посылаетъ привести этого человѣка.—„Ты, собака, зачѣмъ человѣка убилъ!“ А на то не глядитъ, что убитый самъ прибѣгъ, а этого на рукахъ заптіи принесли.
У рамуна судъ правильнѣе,—говоритъ опять Игнатъ
