дремлющія съ душевной глубинѣ, не находившія исхода, силы.
Отсюда—какія-то смутныя предчувствія и порывы, въ родѣ того стремленія къ полету, которое каждый испытывалъ въ дѣтствѣ и которое сказывается въ этомъ возрастѣ своими чудными снами.
Отсюда, наконецъ, вытекали инстинктивные потуги дѣтской мысли, отражавшіеся на лицѣ болѣзненнымъ вопросомъ. Эти наслѣдственныя, но не тронутыя въ личной жизни „возможности“ свѣтовыхъ представленій вставали, точно призраки, въ дѣтской головкѣ, безформенныя, неясныя и темныя, вызывая мучительныя и смутныя усилія.
Природа подымалась безсознательнымъ протестомъ противъ индивидуальнаго „случая“ за нарушенный общій законъ.
Такимъ образомъ, сколько бы ни старался Максимъ устранять всѣ внѣшніе вызовы, онъ никогда не могъ уничтожить внутренняго давленія неудовлетворенной потребности. Самое большее, что онъ могъ достигнуть своею осмотрительностью, это—не будить ее раньше времени, не усиливать страданій слѣпого. Въ остальномъ тяжелая судьба ребенка должна была идти своимъ чередомъ, со всѣми ея суровыми послѣдствіями.
И она надвигалась темною тучей. Природная живость мальчика съ годами все болѣе и болѣе исчезала, подобно убывающей волнѣ, между тѣмъ какъ смутно, но безпрерывно звучавшее въ душѣ его грустное настроеніе усиливалось, сказываясь на его темпераментѣ. Смѣхъ, который можно было слышать во время его дѣтства при каждомъ особенно яркомъ новомъ впечатлѣніи, теперь раздавался все рѣже и рѣже. Все смѣющееся, веселое, отмѣченное печатью юмора, было ему мало доступно; но за то все смутное, неопредѣленно-грустное и туманно-меланхолическое, что слышится въ южной природѣ и отражается въ народной пѣснѣ, онъ улавливалъ съ замѣчательною полнотой. Слезы являлись у него каждый разъ на глазахъ, когда онъ слушалъ, какъ „въ полі могыла зъ вітромъ говорила“, и онъ самъ любилъ ходить въ поле слушать этотъ говоръ. Въ немъ все больше и больше вырабатывалась склонность къ уединенію, и, когда въ часы, свободные отъ занятій, онъ уходилъ одинъ на свою одинокую прогулку, домашніе старались не ходить въ ту сторону, чтобы не нарушить его уединенія. Усѣвшись гдѣ-нибудь на курганѣ въ степи, или на холмикѣ надъ рѣкой, или, наконецъ, на хорошо знакомомъ утесѣ, онъ слушалъ лишь шелестъ листьевъ,
