благомыслящихъ людей, дядя Максимъ за что-то сильно осердился на австрійцевъ и уѣхалъ въ Италію: тамъ онъ примкнулъ къ такому же забіякѣ и еретику—Гарибальди, который, какъ съ ужасомъ передавали паны-помѣщики, побратался съ чертомъ и въ грошъ не ставитъ самого папу. Конечно, такимъ образомъ Максимъ навѣки погубилъ свою безпокойную схизматическую душу, за то „Контракты“ проходили съ меньшими скандалами, и многія благородныя мамаши перестали безпокоиться за участь своихъ сыновей.
Должно быть, австрійцы тоже крѣпко осердились на дядю Максима. По временамъ въ Курьеркѣ, изстари любимой газетѣ пановъ-помѣщиковъ, упоминалось въ реляціяхъ его имя въ числѣ отчаянныхъ гарибальдійскихъ сподвижниковъ, пока однажды изъ того же Курьерка паны не узнали, что Максимъ упалъ вмѣстѣ съ лошадью на полѣ сраженія. Разъяренные австрійцы, давно уже, очевидно, точившіе зубы на заядлаго волынца (которымъ, чуть ли не однимъ, по мнѣнію его соотечественниковъ, держался еще Гарибальди), изрубили его, какъ капусту.
— Плохо кончилъ Максимъ,—сказали себѣ паны и приписали это спеціальному заступничеству св. Петра за своего намѣстника. Максима считали умершимъ.
Оказалось, однако, что австрійскія сабли не сумѣли выгнать изъ Максима его упрямую душу, и она осталась, хотя и въ сильно попорченномъ тѣлѣ. Гарибальдійскіе забіяки вынесли своего достойнаго товарища изъ свалки, отдали его куда-то въ госпиталь, и вотъ, черезъ нѣсколько лѣтъ, Максимъ неожиданно явился въ домъ своей сестры, гдѣ и остался.
Теперь ему было уже не до дуэлей. Правую ногу ему совсѣмъ отрѣзали, и потому онъ ходилъ на костылѣ, а лѣвая рука была повреждена и годилась только на то, чтобы кое-какъ опираться на палку. Да и вообще онъ сталъ серьезнѣе, угомонился, и только по временамъ его острый языкъ дѣйствовалъ такъ же мѣтко, какъ нѣкогда сабля. Онъ пересталъ ѣздить на „Контракты“, рѣдко являлся въ общество и большую часть времени проводилъ въ своей библіотекѣ за чтеніемъ какихъ-то книгъ, о которыхъ никто ничего не зналъ, за исключеніемъ предположенія, что книги совершенно безбожныя. Онъ также писалъ что-то, но такъ какъ его работы никогда не являлись въ Курьеркѣ, то никто не придавалъ имъ серьезнаго значенія.
Въ то время, когда въ деревенскомъ домикѣ появилось и стало расти новое существо, въ коротко остриженныхъ волосахъ дяди Максима уже пробивалась серебристая просѣдь.
