Когда же Лавровскій бывалъ пьянъ, то какъ-то упорно выбиралъ темные углы подъ заборами, никогда не просыхавшія лужи и тому подобныя экстраординарныя мѣста, гдѣ онъ могъ разсчитывать, что его не замѣтятъ. Тамъ онъ садился, вытянувъ длинныя ноги и свѣсивъ на грудь свою побѣдную головушку. Уединеніе и водка вызывали въ немъ приливъ откровенности, желаніе излить тяжелое горе, угнетающее душу, и онъ начиналъ безконечный разсказъ о своей молодой загубленной жизни. При этомъ онъ обращался къ сѣрымъ столбамъ стараго забора, къ березкѣ, снисходительно шептавшей что-то надъ его головой, къ сорокамъ, которыя съ бабьимъ любопытствомъ подскакивали къ этой темной, слегка только копошившейся фигурѣ.
Если кому-либо изъ насъ, малыхъ ребятъ, удавалось выслѣдить его въ этомъ положеніи, мы тихо окружали его и слушали съ замираніемъ сердечнымъ длинные и ужасающіе разсказы. Волосы становились у насъ дыбомъ, и мы со страхомъ смотрѣли на блѣднаго человѣка, обвинявшаго себя во всевозможныхъ преступленіяхъ. Если вѣрить собственнымъ словамъ Лавровскаго, онъ убилъ родного отца, вогналъ въ могилу мать, заморилъ сестеръ и братьевъ. Мы не имѣли причинъ не вѣрить этимъ ужаснымъ признаніямъ; насъ только удивляло то обстоятельство, что у Лавровскаго было, повидимому, нѣсколько отцовъ, такъ какъ одному онъ пронзалъ мечомъ сердце, другого изводилъ медленнымъ ядомъ, третьяго топилъ въ какой-то пучинѣ. Мы слушали съ ужасомъ и участіемъ, пока языкъ Лавровскаго, все болѣе заплетаясь, не отказывался, наконецъ, произносить членораздѣльные звуки и благодѣтельный сонъ не прекращалъ покаянныя изліянія. Взрослые смѣялись надъ нами, говоря, что все это враки, что родители Лавровскаго умерли своею смертью, отъ голода и болѣзней. Но мы, чуткими ребячьими сердцами, слышали въ его стонахъ искреннюю скорбь и, принимая аллегоріи буквально, были все-таки ближе къ истинному пониманію трагически-свихнувшейся жизни.
Когда голова Лавровскаго опускалась еще ниже, и изъ горла слышался храпъ, прерываемый нервными всхлипываніями,—маленькія дѣтскія головки наклонялись тогда надъ несчастнымъ. Мы внимательно вглядывались въ его лицо, слѣдили за тѣмъ, какъ тѣни преступныхъ дѣяній пробѣгали по немъ и во снѣ, какъ нервно сдвигались брови и губи сжимались въ жалостную, почти по-дѣтски плачущую гримасу.
— Уббью!—вскрикивалъ онъ вдругъ, чувствуя во снѣ
