— Лжете!
— Накажи меня Богъ! Клянусь! Чтобъ мнѣ ни дна, ни покрышки… Полъ-бенефиса и семьдесятъ пять прибавки!
Дольская-Каучукова минуту поколебалась и отошла отъ двери.
— Вѣдь вы все врете… — сказала она плачущимъ голосомъ.
— Провались я сквозь землю! Чтобъ мнѣ царствія небеснаго не было! Да развѣ я подлецъ какой, что ли?
— Ладно, помните же… — согласилась артистка. — Ну, полѣзайте подъ диванъ.
Индюковъ тяжело вздохнулъ и съ сопѣньемъ полѣзъ подъ диванъ, а Дольская-Каучукова стала быстро одѣваться. Ей было совѣстно, даже жутко отъ мысли, что въ уборной подъ диваномъ лежитъ посторонній человѣкъ, но сознаніе, что она сдѣлала уступку только въ интересахъ святого искусства, подбодрило ее настолько, что, сбрасывая съ себя немного спустя гусарское платье, она уже не только не бранилась, но даже и посочувствовала:
— Вы тамъ выпачкаетесь, голубчикъ Кузьма Алексѣичъ! Чего я только подъ диванъ не ставлю!
Водевиль кончился. Артистку вызывали одиннадцать разъ и поднесли ей букетъ съ лентами, на которыхъ было написано: «Оставайтесь съ нами». Уходя послѣ овацій къ себѣ въ уборную, она встрѣтила за кулисами Индюкова. Запачканный, помятый и взъерошенный, антрепренеръ сіялъ и потиралъ руки отъ удовольствія.
— Ха-ха… Вообразите, голубушка! — заговорилъ онъ, подходя къ ней. — Посмѣйтесь надъ старымъ хрычомъ! Вообразите, то былъ вовсе не Прындинъ! Ха-ха… Чортъ его возьми, длинная, рыжая борода меня съ панталыку сбила… У Прындина тоже длинная, рыжая борода… Обознался, старый хрѣнъ! Ха-ха… Напрасно только безпокоилъ васъ, красавица…
— Но вы же смотрите, помните, что мнѣ обѣщали, — сказала Дольская-Каучукова.
— Помню, помню, родная моя, но… голубушка моя, вѣдь то не Прындинъ былъ! Мы только насчетъ Прындина условились, а зачѣмъ я буду обѣщаніе исполнять, ежели это не Прындинъ? Будь то Прындинъ, ну тогда, ко-
— Лжете!
— Накажи меня Бог! Клянусь! Чтоб мне ни дна, ни покрышки… Полбенефиса и семьдесят пять прибавки!
Дольская-Каучукова минуту поколебалась и отошла от двери.
— Ведь вы все врете… — сказала она плачущим голосом.
— Провались я сквозь землю! Чтоб мне царствия небесного не было! Да разве я подлец какой, что ли?
— Ладно, помните же… — согласилась артистка. — Ну, полезайте под диван.
Индюков тяжело вздохнул и с сопеньем полез под диван, а Дольская-Каучукова стала быстро одеваться. Ей было совестно, даже жутко от мысли, что в уборной под диваном лежит посторонний человек, но сознание, что она сделала уступку только в интересах святого искусства, подбодрило ее настолько, что, сбрасывая с себя немного спустя гусарское платье, она уже не только не бранилась, но даже и посочувствовала:
— Вы там выпачкаетесь, голубчик Кузьма Алексеич! Чего я только под диван не ставлю!
Водевиль кончился. Артистку вызывали одиннадцать раз и поднесли ей букет с лентами, на которых было написано: «Оставайтесь с нами». Уходя после оваций к себе в уборную, она встретила за кулисами Индюкова. Запачканный, помятый и взъерошенный, антрепренер сиял и потирал руки от удовольствия.
— Ха-ха… Вообразите, голубушка! — заговорил он, подходя к ней. — Посмейтесь над старым хрычом! Вообразите, то был вовсе не Прындин! Ха-ха… Черт его возьми, длинная, рыжая борода меня с панталыку сбила… У Прындина тоже длинная, рыжая борода… Обознался, старый хрен! Ха-ха… Напрасно только беспокоил вас, красавица…
— Но вы же смотрите, помните, что мне обещали, — сказала Дольская-Каучукова.
— Помню, помню, родная моя, но… голубушка моя, ведь то не Прындин был! Мы только насчет Прындина условились, а зачем я буду обещание исполнять, ежели это не Прындин? Будь то Прындин, ну тогда, ко-
