одна только кухарка съ тупымъ, испуганнымъ лицомъ. Слышны громкіе стоны.
Проходитъ три часа. Марья Петровна сидитъ у кровати роженицы и шепчетъ о чем-то. Обѣ женщины уже успѣли познакомиться, узнали другъ друга, посудачили, поахали...
— Вамъ нельзя говорить! — тревожится акушерка, а сама такъ и сыплетъ вопросами.
Но воть открывается дверь, и тихо, солидно входитъ въ спальню самъ Кирьяковъ. Онъ садится на стулъ и поглаживаетъ бакены. Наступаетъ молчаніе... Марья Петровна робко поглядываетъ на его красивое, но безстрастное, деревянное лицо и ждетъ, когда онъ начнетъ говорить. Но онъ упорно молчитъ и о чемъ-то думаетъ. Не дождавшись, акушерка рѣшается сама начать разговоръ и произноситъ фразу, какую обыкновенно говорятъ на родинахъ:
— Ну, вотъ и слава Богу, однимъ человѣкомъ на этомъ свѣтѣ больше!
— Да, пріятно, — говоритъ Кирьяковъ, сохраняя деревянное выраженіе лица: — хотя, впрочемъ, съ другой стороны, чтобы имѣть лишнихъ дѣтей, нужно имѣть лишнія деньги. Ребенокъ не родится сытымъ и одѣтымъ.
На лицѣ у роженицы показывается виноватое выраженіе, точно она произвела на свѣт живое существо безъ позволенія, или изъ пустой прихоти. Кирьяковъ со вздохомъ поднимается и солидно выходитъ.
— Какой онъ у васъ, Богъ съ нимъ... — говоритъ акушерка роженицѣ. — Строгій такой и не улыбнется...
Роженица разсказывает, что онъ у нея всегда такой... Онъ честенъ, справедливъ, разсудителенъ, разумно экономенъ, но все это въ такихъ необыкновенныхъ размѣрахъ, что простымъ смертнымъ дѣлается душно. Родня разошлась съ нимъ, прислуга не живетъ больше мѣсяца, знакомыхъ нѣтъ, жена и дѣти вѣчно напряжены отъ страха за каждый свой шагъ. Он не дерется, не кричитъ, добродѣтелей у него гораздо больше, чѣмъ недостатковъ, но когда онъ уходитъ изъ дому, всѣ чувствуютъ себя здоровѣе и легче. Отчего это такъ, роженица и сама не можетъ понять.
— Нужно тазы вычистить хорошенько и поставить их въ кладовую, — говоритъ Кирьяковъ, опять входя въ спальню. — Эти флаконы тоже нужно спрятать: пригодятся.
То, что онъ говоритъ, очень просто и обыкновенно, но
одна только кухарка с тупым, испуганным лицом. Слышны громкие стоны.
Проходит три часа. Марья Петровна сидит у кровати роженицы и шепчет о чем-то. Обе женщины уже успели познакомиться, узнали друг друга, посудачили, поахали...
— Вам нельзя говорить! — тревожится акушерка, а сама так и сыплет вопросами.
Но воть открывается дверь, и тихо, солидно входит в спальню сам Кирьяков. Он садится на стул и поглаживает бакены. Наступает молчание... Марья Петровна робко поглядывает на его красивое, но бесстрастное, деревянное лицо и ждет, когда он начнет говорить. Но он упорно молчит и о чём-то думает. Не дождавшись, акушерка решается сама начать разговор и произносит фразу, какую обыкновенно говорят на родинах:
— Ну, вот и слава Богу, одним человеком на этом свете больше!
— Да, приятно, — говорит Кирьяков, сохраняя деревянное выражение лица: — хотя, впрочем, с другой стороны, чтобы иметь лишних детей, нужно иметь лишние деньги. Ребенок не родится сытым и одетым.
На лице у роженицы показывается виноватое выражение, точно она произвела на свет живое существо без позволения, или из пустой прихоти. Кирьяков со вздохом поднимается и солидно выходит.
— Какой он у вас, Бог с ним... — говорит акушерка роженице. — Строгий такой и не улыбнется...
Роженица рассказывает, что он у неё всегда такой... Он честен, справедлив, рассудителен, разумно экономен, но все это в таких необыкновенных размерах, что простым смертным делается душно. Родня разошлась с ним, прислуга не живет больше месяца, знакомых нет, жена и дети вечно напряжены от страха за каждый свой шаг. Он не дерется, не кричит, добродетелей у него гораздо больше, чем недостатков, но когда он уходит из дому, все чувствуют себя здоровее и легче. Отчего это так, роженица и сама не может понять.
— Нужно тазы вычистить хорошенько и поставить их в кладовую, — говорит Кирьяков, опять входя в спальню. — Эти флаконы тоже нужно спрятать: пригодятся.
То, что он говорит, очень просто и обыкновенно, но
