сихъ поръ въ лицѣ ея сохранилась блѣдная опухлость и пугливое, скромное и лукавое выраженіе, которое свойственно молодымъ монахинямъ. Она держится въ домѣ особнякомъ, ни съ кѣмъ не дружитъ, никого не посвящаетъ въ свою прошлую жизнь. Но, должно-бытъ, у нея, кромѣ монашества, было еще много приключеній: что-то таинственное, молчаливое и преступное есть въ ея неторопливомъ разговорѣ, въ уклончивомъ взглядѣ ея густо- и темно-золотыхъ глазъ изъ-подъ длинныхъ опущенныхъ рѣсницъ, въ ея манерахъ, усмѣшкахъ и интонаціяхъ скромной, но развратной святоши. Однажды вышелъ такой случай, что дѣвицы чуть не съ благоговѣйнымъ ужасомъ услыхали, что Тамара умѣетъ бѣгло говоритъ по-французски и по-нѣмецки. Въ ней есть какая-то внутренняя сдержанная сила. Несмотря на ея внѣшнюю кротость и сговорчивость, всѣ въ заведеніи относятся къ ней съ почтеніемъ и осторожностью: и хозяйка, и подруги, и обѣ экономки, и даже швейцаръ, этотъ истинный султанъ дома терпимости, всеобщая гроза и герой.
— Прикрыла,—говоритъ Зоя и поворачиваетъ козырь, лежавшій подъ колодой, рубашкой кверху.—Выхожу съ сорока, хожу съ туза пикъ, пожалуйте, Манечка, десяточку. Кончила. Пятьдесятъ семь, одиннадцать, шестьдесятъ восемь. Сколько у тебя?
— Тридцать,—говоритъ Манька обиженнымъ голосомъ, надувая губы:—ну да, тебѣ хорошо, ты всѣ ходы помнишь. Сдавай… Ну, такъ что же дальше, Тамарочка?—обращается она къ подругѣ.—Ты говори, я слушаю.
Зоя стасовываетъ старыя, черныя, замаслившіяся карты и даетъ Манѣ снять, потомъ сдаетъ, поплевавъ предварительно на пальцы.
Тамара въ это время разсказываетъ Манѣ тихимъ голосомъ, не отрываясь отъ шитья:
