Приходитъ и говоритъ: «Я тебѣ больше не сынъ,—ищи себѣ другого сына». Аргументъ! Ну, и всыпалъ же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочетъ. Ну, я ему еще покажу!
— Ахъ, и не рассказывайте,—вздыхаетъ Анна Марковна, отвѣсивъ свою нижнюю малиновую губу и затуманивъ свои блеклые глаза.—Мы нашу Берточку—она въ гимназіи Флейшера—мы нарочно держимъ ее въ городѣ, въ почтенномъ семействѣ. Вы понимаете, все-таки неловко. И вдругъ она изъ гимназіи приносить такія слова и выраженія, что я прямо ажъ вся покраснѣла.
— Ей-Богу, Анночка вся покраснѣла,—подтверждаетъ Исай Саввичъ.
— Покраснѣешь!—горячо соглашается околоточный.—Да, да, да, я васъ вполнѣ понимаю. Но, Боже мой, куда мы идемъ! Куда мы только идемъ? Я васъ спрашиваю, чего хотятъ добиться эти революціонеры и разные тамъ студенты, или… какъ ихъ тамъ? И пусть пеняютъ на самихъ себя. Повсемѣстно развратъ, нравственность падаетъ, нѣтъ уваженія къ родителямъ. Разстрѣливать ихъ надо.
— А вотъ у насъ былъ третьяго-дня случай,—вмѣшивается суетливо Зося.—Пришелъ одинъ гость, толстый человѣкъ…
— Не ка̀нцай,—строго обрываетъ ее, на жаргонѣ публичныхъ домовъ, Эмма Эдуардовна, которая слушала околоточнаго, набожно кивая склоненной набокъ головой.—Вы бы лучше пошли распорядились завтракомъ для барышень.
— И ни на одного человѣка нельзя положиться,—продолжаетъ ворчливо хозяйка.—Что̀ ни прислуга—то стерва, обманщица. А дѣвицы только и думаютъ, что о своихъ любовникахъ. Чтобы только имъ свое удовольствіе имѣть. А о своихъ обязанностяхъ и не думаютъ.
