ланіямъ, чтобы тотчасъ же послѣ нихъ, въ ту же ночь, съ тѣми же словами, улыбками и жестами принять третьяго, четвертаго, десятаго мужчину, нерѣдко уже ждущаго своей очереди въ общей залѣ.
Такъ проходитъ вся ночь. Къ разсвѣту Яма понемногу затихаетъ, и свѣтлое утро застаетъ ее безлюдной, просторной, погруженной въ сонъ, съ накрѣпко закрытыми дверями, съ глухими ставнями на окнахъ. А передъ вечеромъ женщины проснутся и будутъ готовиться къ слѣдующей ночи.
И такъ безъ конца, день за днемъ, мѣсяцы и годы, живутъ онѣ въ своихъ публичныхъ гаремахъ странной, неправдоподобной, ночной жизнью, выброшенныя обществомъ, проклятыя семьей, жертвы общественнаго темперамента, клоаки для избытка городского сладострастія, оберегательницы семейной чести—четыреста глупыхъ, лѣнивыхъ, истеричныхъ, безплодныхъ женщинъ.
Два часа дня. Въ второстепенномъ, двухрублевомъ заведеніи Анны Марковны все погружено въ сонъ. Большая квадратная зала съ зеркалами въ золоченыхъ рамахъ, съ двумя десятками плюшевыхъ стульевъ, чинно разставленныхъ вдоль стѣнъ, съ олеографическими картинами Маковскаго «Боярскій пиръ» и «Купанье», съ хрустальной люстрой посрединѣ—тоже спитъ и въ тишинѣ и полумракѣ кажется непривычно задумчивой, строгой, странно-печальной. Вчера здѣсь, какъ и каждый вечерь, горѣли огни, звенѣла разудалая музыка, колебался синій табачный дымъ, носились, вихряя бедрами и высоко вскидывая ногами вверхъ, пары мужчинъ и женщинъ. И вся улица сіяла снаружи красными фонарями надъ подъѣздами и свѣтомъ изъ оконъ и кипѣла до утра людьми и экипажами.
