нечно, ты,—сколько разъ я тебя просила, чтобы ты не вбѣгала, какъ сумасшедшая, въ комнаты.
Тина насмѣшливо присѣла и показала зеркалу языкъ. Потомъ она обернулась къ другой сестрѣ Татьянѣ Аркадьевнѣ, около которой возилась на полу модистка, подметывая на живую нитку низъ голубой юбки, и затараторила:
— Ну, понятно, что отъ нашей Несмѣяны-царевны ничего, кромѣ наставленій, не услышишь. Танечка, голубушка, какъ бы ты тамъ все это устроила. Меня никто не слушается, только смѣются, когда я говорю… Танечка, пойдемъ, пожалуйста, а то вѣдь скоро шесть часовъ, черезъ часъ и елку будемъ зажигать…
Тина только въ этомъ году была допущена къ устройству елки. Не далѣе какъ на прошлое Рождество ее въ это время запирали съ младшей сестрой Катей и съ ея сверстницами въ дѣтскую, увѣряя, что въ залѣ нѣтъ никакой елки, а что «просто только пришли полотеры». Поэтому понятно, что теперь, когда Тина получила особыя привилегіи, ровнявшія ее нѣкоторымъ образомъ со старшими сестрами, она волновалась больше всѣхъ, хлопотала и бѣгала за десятерыхъ, попадаясь ежеминутно кому-нибудь подъ ноги, и только усиливала общую суету, царившую обыкновенно на праздникахъ въ рудневскомъ домѣ.
Семья Рудневыхъ принадлежала къ одной изъ самыхъ безалаберныхъ, гостепріимныхъ и шумныхъ московскихъ семей, обитающихъ испоконъ вѣка въ окрестностяхъ Прѣсни, Новинскаго и Конюшковъ и создавшихъ когда-то Москвѣ ея репутацію хлѣбосольнаго города. Домъ Рудневыхъ,—большой ветхій домъ до-екатеринской постройки, со львами на воротахъ, съ широкимъ подъѣзднымъ дворомъ и съ массивными бѣлыми колоннами у параднаго,—круглый годъ съ утра до поздней ночи кишѣлъ
