дьявольскому концерту, моя мысль невольно останавливалась на томъ, что вотъ я сижу теперь въ ветхомъ помѣщичьемъ домѣ, затерянномъ среди унылыхъ снѣжныхъ равнинъ, сижу глазъ-на-глазъ съ дряхлымъ, больнымъ старикомъ, далеко отъ города, отъ привычнаго общества, и мнѣ начинало казаться, что никогда, никогда ужъ больше не окончится это завываніе вьюги, и эта длительная тоска, и однозвучный ходъ маятника…
— Ты говоришь — случайности, — произнесъ вдругъ Василій Филипповичъ, грузно повертываясь въ своемъ креслѣ и заслоняясь рукой отъ свѣта:—а ты знаешь ли, что жизнь иногда возьметъ да удеретъ такую шутку, что никакой твой романистъ ничего подобнаго не придумаетъ?..
Я сначала не понялъ, къ чему относилось это восклицаніе, но потомъ вспомнилъ, что у насъ за обѣдомъ былъ разговоръ о безбрежности книжнаго вымысла, и спросилъ:
— Почему вы вдругъ объ этомъ заговорили, дядя?
— Да такъ себѣ… сижу я вотъ теперь… тихо кругомъ… на дворѣ погода… ну и того, знаешь, разная старина въ голову лѣзетъ… Припомнился мнѣ одинъ случай, вотъ я и сказалъ…
Дядя замолчалъ и долго съ томительнымъ кряхтѣньемъ укутывалъ больныя ноги. Потомъ онъ началъ:
— Собрались мы разъ у ротмистра фонъ-Ашенберга на именины. Было дѣло зимой. А мы, надо тебѣ сказать, т.-е. нашъ N-скій гусарскій полкъ только-что воротился тогда изъ венгерской кампаніи, и начальство насъ расквартировало по омерзительнымъ деревушкамъ. Глушь и тоска—просто невѣроятныя. Ѣздили мы, правда, по окрестнымъ попамъ — ну, да посуди самъ, что̀ жъ тутъ веселаго? Оставалось намъ только одно—безпросвѣтное пьянство и карты, карты и пьянство. Такъ мы и положили себѣ за правило, что:
