Я необыкновенно живо помню этотъ длинный декабрьскій вечеръ. Я сидѣлъ у круглаго обѣденнаго стола и при яркомъ свѣтѣ висячей лампы читалъ толстый, истрепанный томъ «Сѣверной Пчелы», тотъ самый милый мнѣ по воспоминаніямъ томъ, который я непремѣнно каждый разъ заставалъ и терпѣливо прочитывалъ съ начала до конца, пріѣзжая на рождественскія каникулы въ Ружичную. Дядя Василій Филипповичъ сидѣлъ противъ меня въ низкомъ и глубокомъ кожаномъ креслѣ, протянувъ вдоль ковровой скамеечки свои подагрическія ноги, обвернутыя одѣяломъ тигроваго цвѣта. Его лицо оставалось въ тѣни; только страшные бѣлые усищи и трубка между ними попали въ свѣтлый кругъ и рисовались чрезвычайно отчетливо. Иногда я отрывался отъ книги и прислушивался къ мятели, разгулявшейся на дворѣ. Всегда есть что-то ужасное, какая-то угрюмая и злобная угроза въ этихъ звукахъ, начинающихся глухимъ рыданіемъ, восходящихъ по хроматической гаммѣ до пронзительнаго визга и опять спускающихся внизъ. А деревья въ это время качаются и гудятъ своими вершинами, вѣтеръ свиститъ и плачетъ въ трубахъ, и при каждомъ новомъ порывѣ бури кажется, будто кто-то бросаетъ въ ставни горсти мелкаго сухого снѣга. И, когда я прислушивался къ этому
