быть, темнота способствовала тому, что мы рѣшились наконецъ коснуться нашего прошлаго. Мы заговорили о немъ съ той добродушной и снисходительной насмѣшкой, съ какой взрослые говорятъ о своихъ дѣтскихъ шалостяхъ, но, странно, чѣмъ больше мы старались притворяться другъ передъ другомъ и сами передъ собой — веселыми и небрежными, — тѣмъ печальнѣе становились наши слова... Наконецъ мы и совсѣмъ замолчали и долго сидѣли — я въ углу дивана, вы — на креслѣ, — не шевелясь, почти не дыша. Въ открытое окно къ намъ плылъ смутный гулъ большого города, слышался стукъ колесъ, хриплыя вскрикиванья трамвайныхъ рожковъ, отрывистые звонки велосипедистовъ, и, какъ это всегда бываетъ весенними вечерами, эти звуки доносились до насъ смягченными, нѣжными и грустно-тревожными. Изъ окна была видна узкая полоса неба — цвѣта блѣдной, вылинявшей бронзы, — и на ней рѣзко чернѣлъ силуэтъ какой-то крыши съ трубами и слуховой вышкой, чуть-чуть сверкавшей своими стеклами. Въ темнотѣ я не различала вашей фигуры, но видѣла блескъ вашихъ глазъ, устремленныхъ въ окно, и мнѣ казалось, что въ нихъ стоятъ слезы.
Знаете ли, какое сравненіе пришло мнѣ въ голову въ то время, когда мы молчали, перебирая въ умѣ наши милыя, трогательныя воспоминанія? Мы точно встрѣтились съ вами послѣ многихъ лѣтъ разлуки, на могилѣ человѣка, котораго мы оба когда-то любили одинаково горячо. Тихое кладбище... весна... вездѣ молодая травка... сирени цвѣтутъ, а мы стоимъ надъ знакомой могилой и не можемъ уйти, отряхнуться отъ объявшихъ насъ смутныхъ, печальныхъ, безконечно милыхъ призраковъ. Этотъ покойникъ — наша старая любовь, дорогой мой!
Вы вдругъ прервали молчаніе, вскочивъ съ кресла и рѣзко его отодвинувъ.
— Нѣтъ, такъ нельзя! Мы совсѣмъ измучимъ себя! —
