что я сейчасъ, черезъ нѣсколько секундъ, увижу васъ и буду слышать вашъ голосъ. Я испытывала наетроеніе, похожее на то, которое бываетъ въ полуснѣ, когда довольно ясно видишь образы, но вмѣстѣ съ тѣмъ, не просыпаясь, говоришь себѣ: — это неправда, это — сонъ.
Вы измѣнились за это время, возмужали и какъ будто бы выросли; черный сюртукъ идетъ вамъ гораздо больше, чѣмъ студенческій мундиръ, манеры у васъ стали сдержаннѣй, глаза смотрятъ увѣреннѣй и холоднѣй, модная остроконечная бородка положительно краситъ васъ. Вы нашли, что я тоже похорошѣла, и я охотно вѣрю, что вы сказали это искренно, тѣмъ болѣе, что я прочла это въ вашемъ первомъ, бѣгломъ и нѣсколько удивленномъ взглядѣ. Вѣдь каждая женщина, если она не безнадежно глупа, — никогда не ошибется насчетъ того впечатлѣнія, которое произвела ея наружность...
Когда я ѣхала сюда, то всю дорогу, сидя въ вагонѣ, старалась представить себѣ нашу встрѣчу. Признаюсь, я никакъ не думала, что она выйдетъ такой странной, напряженной и неловкой для насъ обоихъ. Мы обмѣнивались незначительными, обыденными словами о моей дорогѣ, о Петербургѣ, о здоровьѣ, но глазами мы пытливо всматривались въ лица другъ друга, ревниво отыскивая въ нихъ новыя черты, наложенныя временемъ и чужой, незнакомой жизнью... Разговоръ у насъ не вязался. Начавъ его на «вы», въ искусственно-оживленномъ тонѣ, мы оба скоро почувствовали, что намъ съ каждой минутой становится все тяжелѣе и скучнѣе его поддерживать. Между нами какъ будто бы стояло какое-то постороннее, громоздкое, холодное препятствіе, и мы не знали какимъ образомъ удалить его.
Весенній вечеръ тихо угасалъ. Въ комнатѣ сдѣлалось темно. Я хотѣла позвонить, чтобъ приказать принести лампу, но вы попросили меня не зажигать огня. Можетъ-
