— Уѣзжать? Куда уѣзжать? Зачѣмъ? Ты, вѣрно, съ ума сошелъ?
— Ничего я съ ума не сходилъ,—огрызнулся Ярмола. Вы не чули, что̀ вчерашній градъ наробилъ? У половины села жито какъ ногами потоптано. У кривого Максима, у Козла, у Мута, у Прокопчуковъ, у Гордія Олефира… Наслала-таки шкоду вѣдьмака чортова… чтобъ ей сгинуть!
Мнѣ вдругъ, въ одно мгновеніе, вспомнился весь вчерашній день, угроза, произнесенная около церкви Олесей, и ея опасенія.
— Теперь вся громада бунтуется,—продолжалъ Ярмола.—Съ утра всѣ опять перепились и орутъ… И про васъ, панычу, кричатъ недоброе… А вы знаете, яка у насъ громада?.. Если они вѣдьмакамъ що зробятъ, то такъ и треба, то справедливое дѣло, а вамъ, панычу, я скажу одно—утекайте скорѣйше.
Итакъ, опасенія Олеси оправдались. Нужно было немедленно предупредить ее о грозившей ей и Мануйлихѣ бѣдѣ. Я торопливо одѣлся, на-ходу сполоснулъ водою лицо и черезъ полчаса уже ѣхалъ крупной рысью по направленію Бисова Кута.
Чѣмъ ближе подвигался я къ избушкѣ на курьихъ ножкахъ, тѣмъ сильнѣе возрастало во мнѣ неопредѣленное, тоскливое безпокойство. Я съ увѣренностью говорилъ самому себѣ, что сейчасъ меня постигнетъ какое-то новое, неожиданное горе.
Почти бѣгомъ пробѣжалъ я узкую тропинку, вившуюся по песчаному пригорку. Окна хаты были открыты, дверь растворена настежь.
— Господи! Что же такое случилось?—прошепталъ я, входя съ замираніемъ сердца въ сѣни.
Хата была пуста. Въ ней господствовалъ тотъ печальный, грязный безпорядокъ, который всегда остается
