жизни… Такъ же горячо палило солнце… Такъ же была залита шумящимъ, возбужденнымъ народомъ огромная площадь… Такъ же обернулся я назадъ въ припадкѣ бѣшенаго гнѣва… Но гдѣ это было? Когда? Когда?..» Я опустилъ нагайку и галопомъ поскакалъ къ дому.
Ярмола, медленно вышедшій изъ кухни, принялъ у меня лошадь и сказалъ грубо:
— Тамъ, панычъ, у васъ въ комнатѣ сидитъ изъ Мариновской экономіи приказчикъ.
Мнѣ почудилось, что онъ хочетъ еще что-то прибавить, очень важное для меня и непріятное, мнѣ показалось даже, что по лицу его скользнуло бѣглое выраженіе злой насмѣшки. Я нарочно задержался въ дверяхъ и съ вызовомъ оглянулся на Ярмолу. Но онъ уже, не глядя на меня, тащилъ за узду лошадь, которая вытягивала впередъ шею и осторожно переступала ногами.
Въ моей комнатѣ я засталъ конторщика сосѣдняго имѣнія—Никиту Назарыча Мищенку. Онъ былъ въ сѣромъ пиджачкѣ съ огромными рыжими клѣтками, въ узкихъ брючкахъ васильковаго цвѣта и въ огненно-красномъ галстукѣ, съ припомаженнымъ проборомъ по серединѣ головы, весь благоухающій персидской сиренью. Увидѣвъ меня, онъ вскочилъ со стула и принялся расшаркиваться, не кланяясь, а какъ-то ломаясь въ поясницѣ, съ улыбкой, обнажавшей блѣдныя десны обѣихъ челюстей.
— Имѣю честь кланяться,—любезно тараторилъ Никита Назарычъ.—Очень пріятно увидѣться… А я ужъ тутъ жду васъ съ самой обѣдни. Давно я васъ видѣлъ, даже соскучился за вами. Что̀ это вы къ намъ никогда не заглянете? Наши степаньскія барышни даже смѣются съ васъ.
И вдругъ, подхваченный внезапнымъ воспоминаніемъ, онъ разразился неудержимымъ хохотомъ.
— Вотъ, я вамъ скажу, потѣха-то была сегодня! —
