Мелькомъ, сбоку я взглянулъ на Олесю и увидѣлъ, какъ сбѣжала краска съ ея лица, и какъ задрожали ея губы. Но она не отвѣтила мнѣ ни слова. Нѣсколько минутъ я молча шелъ съ ней рядомъ. Въ травѣ громко кричали кузнечики, и откуда-то издалека доносился однообразный, напряженный скрипъ коростеля.
— Ты, конечно, и сама понимаешь, Олеся,—опять началъ я:—что мнѣ здѣсь оставаться неудобно и негдѣ, да наконецъ и службой пренебрегать нельзя…
— Нѣтъ… что̀ же… тутъ и говорить нечего,—отозвалась Олеся, какъ будто бы спокойно, но такимъ глухимъ, безжизненнымъ голосомъ, что мнѣ стало жутко.—Если служба, то, конечно… надо ѣхать…
Она остановилась около дерева и оперлась спиною объ его стволъ, вся блѣдная, съ безсильно упавшими вдоль тѣла руками, съ жалкой, мучительной улыбкой на губахъ. Ея блѣдность испугала меня. Я кинулся къ ней и крѣпко сжалъ ея руки.
— Олеся… что̀ съ тобой? Олеся… милая!..
— Ничего… извините меня… это пройдетъ. Такъ… голова закружилась…
Она сдѣлала надъ собой усиліе и прошла впередъ, не отнимая у меня своей руки.
— Олеся, ты теперь обо мнѣ дурно подумала,—сказалъ я съ упрекомъ.—Стыдно тебѣ! Неужели и ты думаешь, что я могу уѣхать, бросивъ тебя? Нѣтъ, моя дорогая. Я потому и началъ этотъ разговоръ, что хочу сегодня же пойти къ твоей бабушкѣ и сказать ей, что ты будешь моей женой.
Совсѣмъ неожиданно для меня, Олесю почти не удивили мои слова.
— Твоей женой?—Она медленно и печально покачала головой.—Нѣтъ, Ванечка милый, это невозможно!
— Почему же, Олеся? Почему?
