Она сорвала вѣтку боярышника съ пышнымъ гнѣздомъ бѣлыхъ цвѣтовъ и воткнула себѣ въ волосы. Мы медленно пошли по тропинкѣ, чуть розовѣвшей на вечернемъ солнцѣ.
Я еще прошлой ночью рѣшилъ во что бы то ни стало высказаться въ этотъ вечеръ. Но странная робость отяжеляла мой языкъ. Я думалъ: если я скажу Олесѣ о моемъ отъѣздѣ и объ женитьбѣ, то повѣритъ ли она мнѣ? Не покажется ли ей, что я своимъ предложеніемъ только уменьшаю, смягчаю первую боль наносимой раны? «Вотъ какъ дойдемъ до того клена съ ободраннымъ стволомъ, такъ сейчасъ же и начну»,—назначилъ я себѣ мысленно. Мы ровнялись съ кленомъ, и я, блѣднѣя отъ волненія, уже переводилъ дыханіе, чтобы начать говорить, но внезапно моя смѣлость ослабѣвала, разрѣшаясь нервнымъ, болѣзненнымъ біеніемъ сердца и холодомъ во рту. «Двадцать семь—мое феральное число,—думалъ я нѣсколько минутъ спустя:—досчитаю до двадцати семи, и тогда!..» И я принимался считать въ умѣ, но когда доходилъ до двадцати семи, то чувствовалъ, что рѣшимость еще не созрѣла во мнѣ. «Нѣтъ,—говорилъ я себѣ:—лучше ужъ буду продолжать считать до шестидесяти,—это составитъ какъ разъ цѣлую минуту,—и тогда непремѣнно, непремѣнно…»
— Что̀ такое сегодня съ тобой?—спросила вдругъ Олеся.—Ты думаешь о чемъ-то непріятномъ. Что съ тобой случилось?
Тогда я заговорилъ, но заговорилъ какимъ-то самому мнѣ противнымъ тономъ, съ напускной неестественной небрежностью, точно дѣло шло о самомъ пустячномъ предметѣ.
— Дѣйствительно, есть маленькая непріятность… ты угадала, Олеся… Видишь ли, моя служба здѣсь окончена, и меня начальство вызываетъ въ городъ.
