кими и глубокими; отдѣльныя слова и даже буквы словъ принимали вдругъ таинственное, неизмѣримое значеніе, и вмѣстѣ съ тѣмъ меня все сильнѣе охватывалъ брезгливый ужасъ передъ невѣдомой, противоестественной силой, что̀ выматываетъ изъ моей головы одинъ за другимъ уродливые софизмы и не позволяетъ мнѣ прервать давно уже опротивѣвшаго спора…
Это былъ какой-то кипящій вихрь человѣческихъ и звѣриныхъ фигуръ, ландшафтовъ, предметовъ самыхъ удивительныхъ формъ и цвѣтовъ, словъ и фразъ, значеніе которыхъ воспринималось всѣми чувствами… Но—странное дѣло—въ то же время я не переставалъ видѣть на потолкѣ свѣтлый ровный кругъ, отбрасываемый лампой съ зеленымъ обгорѣвшимъ абажуромъ. И я зналъ почему-то, что въ этомъ спокойномъ кругѣ съ нечеткими краями притаилась безмолвная, однообразная, таинственная и грозная жизнь, еще болѣе жуткая и угнетающая, чѣмъ бѣшеный хаосъ моихъ сновидѣній.
Потомъ я просыпался, или, вѣрнѣе, не просыпался, а внезапно заставалъ себя бодрствующимъ. Сознаніе почти возвращалось ко мнѣ. Я понималъ, что лежу въ постели, что я боленъ, что я только-что бредилъ, но свѣтлый кругъ на темномъ потолкѣ все-таки пугалъ меня затаенной зловѣщей угрозой. Слабою рукой дотягивался я до часовъ, смотрѣлъ на нихъ и съ тоскливымъ недоумѣніемъ убѣждался, что вся безконечная вереница моихъ уродливыхъ сновъ заняла не болѣе двухъ-трехъ минутъ. «Господи! Да когда же настанетъ разсвѣтъ!»—съ отчаяніемъ думалъ я, мечась головой по горячимъ подушкамъ и чувствуя, какъ опаляетъ мнѣ губы мое собственное тяжелое и короткое дыханіе… Но вотъ опять овладѣвала мною тонкая дремота, и опять мозгъ мой дѣлался игралищемъ пестраго кошмара, и опять черезъ двѣ минуты я просыпался, охваченный смертельной тоской…
