на лавку въ переднемъ углу и не обращая болѣе вниманія на воркотню старухи.
Ободренный ея вниманіемъ, я догадался выдвинуть самое рѣшительное средство.
— Какая же ты сердитая, бабуся… Чуть гости на порогъ, а ты сейчасъ и бранишься. А я-было тебѣ гостинцу принесъ,—сказалъ я, доставая изъ сумки свои свертки.
Старуха бросила быстрый взглядъ на свертки, но тотчасъ же отвернулась къ печкѣ.
— Никакихъ мнѣ твоихъ гостинцевъ не нужно,—проворчала она, ожесточенно разгребая кочергой уголья.—Знаемъ мы тоже гостей этихъ. Сперва безъ мыла въ душу лѣзутъ, а потомъ… Что̀ у тебя въ кулечкѣ-то?—вдругъ обернулась она ко мнѣ.
Я тотчасъ же вручилъ ей чай и сахаръ. Это подѣйствовало на старуху смягчающимъ образомъ, и хотя она и продолжала ворчать, но уже не въ прежнемъ, непримиримомъ тонѣ.
Олеся сѣла опять за пряжу, а я помѣстился около нея, на низкой, короткой и очень шаткой скамеечкѣ. Лѣвой рукой Олеся быстро сучила бѣлую, мягкую, какъ шелкъ, кудель, а въ правой у нея съ легкимъ жужжаніемъ крутилось веретено, которое она то пускала падать почти до земли, то ловко подхватывала его и короткимъ движеніемъ пальцевъ опять заставляла вертѣться. Эта работа, такая простая на первый взглядъ, но, въ сущности, требующая огромнаго, многовѣкового навыка и ловкости, такъ и кипѣла въ ея рукахъ. Невольно я обратилъ вниманіе на эти руки: онѣ загрубѣли и почернѣли отъ работы, но были невелики и такой красивой формы, что имъ позавидовали бы многія благовоспитанныя дѣвицы.
— А вотъ вы мнѣ тогда и не сказали, что вамъ бабка гадала,—произнесла Олеся. И, видя, что я опасливо обернулся назадъ, она прибавила:—Ничего, ничего, она не-
