я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая вѣтромъ, еще виднѣлась на крыльцѣ хаты, выдѣляясь яркимъ пятномъ на ослѣпительно-бѣломъ, ровномъ фонѣ снѣга.
Черезъ часъ послѣ меня пришелъ домой Ярмола. По своей обычной неохотѣ къ праздному разговору, онъ ни слова не спросилъ меня о томъ, какъ и гдѣ я заблудился. Онъ только сказалъ какъ будто бы вскользь:
— Тамъ… я зайца на кухню занесъ… жарить будемъ, или пошлете кому-нибудь?
— А вѣдь ты не знаешь, Ярмола, гдѣ я былъ сегодня?—сказалъ я, заранѣе представляя себѣ удивленіе полѣсовщика.
— Отчего же мнѣ не знать?—грубо проворчалъ Ярмола.—Извѣстно, къ вѣдьмакамъ ходили…
— Какъ же ты узналъ это?
— А почему же мнѣ не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете, ну я и вернулся на вашъ слѣдъ… Эхъ, паны-ычъ!—прибавилъ онъ съ укоризненной досадой.—Не слѣдоваетъ вамъ такими дѣлами заниматься… Грѣхъ!..
Весна наступила въ этомъ году ранняя, дружная и—какъ всегда на Полѣсьѣ—неожиданная. Побѣжали по деревенскимъ улицамъ бурливые, коричневые, сверкающіе ручейки, сердито пѣнясь вокругъ встрѣчныхъ каменьевъ и быстро вертя щепки и гусиный пухъ; въ огромныхъ лужахъ воды отразилось голубое небо съ плывущими по нему круглыми, точно крутящимися, бѣлыми облаками; съ крышъ посыпались частыя звонкія капли. Воробьи, стаями обсыпавшіе придорожныя ветлы, кричали такъ громко и возбужденно, что ничего нельзя было разслышать за ихъ крикомъ. Вездѣ чувствовалась радостная, торопливая тревога жизни.
