нѣсколько мѣсяцевъ, а тамъ и уѣду. Если хочешь, я даже никому не скажу, что былъ здѣсь и видѣлъ васъ. Ты мнѣ вѣришь?
Лицо дѣвушки немного прояснялось.
— Ну, значитъ, коль не врете, такъ правду говорите. А вы какъ: раньше объ насъ слышали или сами зашли?
— Да я и самъ не знаю, какъ тебѣ сказать… Слышать-то я слышалъ, положимъ, и даже хотѣлъ когда-нибудь забрести къ вамъ, а сегодня зашелъ случайно—заблудился… Ну, а теперь скажи, чего вы людей боитесь? Что̀ они вамъ злого дѣлаютъ?
Она поглядѣла на меня съ испытующимъ недовѣріемъ. Но совѣсть у меня была чиста, и я, не сморгнувъ, выдержалъ этотъ пристальный взглядъ. Тогда она заговорила съ возрастающимъ волненіемъ:
— Плохо намъ отъ нихъ приходится… Простые люди еще ничего, а вотъ начальство… Пріѣдетъ урядникъ—тащитъ, пріѣдетъ становой—тащитъ. Да еще прежде, чѣмъ взять-то, надъ бабкой надругается: ты, говорятъ, вѣдьма, чертовка, каторжница… Эхъ! Да что̀ и говорить!
— А тебя не трогаютъ?—сорвался у меня неосторожный вопросъ.
Она съ надменной самоувѣренностью повела головой снизу вверхъ, и въ ея сузившихся глазахъ мелькнуло злое торжество…
— Не трогаютъ… Одинъ разъ сунулся ко мнѣ землемѣръ какой-то… Поласкаться ему, видишь, захотѣлось… Такъ, должно-быть, и до сихъ поръ не забылъ, какъ я его приласкала.
Въ этихъ насмѣшливыхъ, но своеобразно-гордыхъ словахъ прозвучало столько грубой независимости, что я невольно подумалъ: «Однако недаромъ ты выросла среди полѣсскаго бора,—съ тобой и впрямь опасно шутить».
— А мы развѣ трогаемъ кого-нибудь!—продолжала
