слѣднее средство, чтобы хоть немного смягчить суровую старуху. Я вынулъ изъ кармана новый серебряный четвертакъ и протянулъ его Мануйлихѣ. Я не ошибся: при видѣ денегъ старуха зашевелилась, глаза ея раскрылись еще больше, и она потянулась за монетой своими скрюченными, узловатыми, дрожащими пальцами.
— Э, нѣтъ, бабка Мануйлиха, даромъ не дамъ,—поддразнилъ я ее, пряча монету.—Ну-ка, погадай мнѣ.
Коричневое, сморщенное лицо колдуньи собралось въ недовольную гримасу. Она, повидимому, колебалась и нерѣшительно глядѣла на мой кулакъ, гдѣ были зажаты деньги. Но жадность взяла верхъ.
— Ну, ну, пойдемъ, что ли, пойдемъ,—прошамкала она, съ трудомъ подымаясь съ полу.—Никому я не ворожу теперь, касатикъ… Забыла… Стара стала, глаза не видятъ. Только для тебя развѣ.
Держась за стѣну, сотрясаясь на каждомъ шагу сгорбленнымъ тѣломъ, она подошла къ столу, достала колоду бурыхъ, распухшихъ отъ времени картъ, стасовала ихъ и придвинула ко мнѣ.
— Сыми-ка… Лѣвой ручкой сыми… Отъ сердца…
Поплевавъ на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на столъ съ такимъ звукомъ, какъ будто бы онѣ были сваляны изъ тѣста, и укладывались въ правильную восьмиконечную звѣзду. Когда послѣдняя карта легла рубашкой вверхъ на короля, Мануйлиха протянула ко мнѣ руку.
— Позолоти, баринъ хорошій… Счастливъ будешь, богатъ будешь....—запѣла она попрошайническимъ, чисто-цыганскимъ тономъ.
Я сунулъ ей приготовленную монету. Старуха проворно, по-обезьяньи, спрятала ее за щеку.
— Большой интересъ тебѣ выходитъ черезъ дальнюю дорогу,—начала она привычной скороговоркой.—Встрѣча
