бай-сѣверянинъ. Между тѣмъ старуха, продолжая механически свою работу, все еще бормотала что-то себѣ подъ носъ, но все тише и невнятнѣе. Я разбиралъ только отдѣльныя слова, не имѣвшія между собой никакой связи: «Вотъ тебѣ и бабушка Мануйлиха… А кто такой—невѣдомо… Лѣта-то мои не маленькія… Ногами егозитъ, стрекочитъ, сокочитъ—чистая сорока…»
Я нѣкоторое время молча прислушивался, и внезапная мысль, что передо мною—сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущеніе брезгливаго страха.
Однако я успѣлъ осмотрѣться вокругъ себя. Бо̀льшую часть избы занимала огромная облупившаяся печка. Образовъ въ переднемъ углу не было. По стѣнамъ, вмѣсто обычныхъ охотниковъ съ зелеными усами и фіолетовыми собаками и портретовъ никому невѣдомыхъ генераловъ, висѣли пучки засушенныхъ травъ, связки сморщенныхъ корешковъ и кухонная посуда. Ни совы ни чернаго кота я не замѣтилъ, но зато съ печки два рябыхъ солидныхъ скворца глядѣли на меня съ удивленнымъ и недовѣрчивымъ видомъ.
— Бабушка, а воды-то у васъ по крайней мѣрѣ можно напиться?—спросилъ я, возвышая голосъ.
— А вонъ, въ кадкѣ,—кивнула головой старуха.
Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодаривъ старуху (на что она не обратила ни малѣйшаго вниманія), я спросилъ ее, какъ мнѣ выйти на шляхъ.
Она вдругъ подняла голову, поглядѣла на меня пристально своими холодными птичьими глазами и забормотала торопливо:
— Иди, иди… Иди, молодецъ, своей дорогой. Нечего тутъ тебѣ дѣлать. Хорошъ гость въ гостинку… Ступай, батюшка, ступай…
Мнѣ дѣйствительно ничего больше не оставалось, какъ уйти. Но вдругъ мнѣ пришло въ голову попытать по-
