Такая заботливость Ярмолы—завѣдомаго браконьера, безпечнаго бродяги, съ мнѣніемъ котораго никогда даже не подумалъ бы считаться сельскій сходъ,—такая заботливость его объ общественномъ интересѣ родного села почему-то растрогала меня. Я самъ предложилъ давать ему уроки. И что̀ же это была за тяжкая работа—всѣ мои попытки выучить его сознательному чтенію и письму! Ярмола, знавшій въ совершенствѣ каждую тропинку своего лѣса, чуть ли не каждое дерево, умѣвшій оріентироваться днемъ и ночью въ какомъ угодно мѣстѣ, различавшій по слѣдамъ всѣхъ окрестныхъ волковъ, зайцевъ и лисицъ,—этотъ самый Ярмола никакъ не могъ представить себѣ, почему, напримѣръ, буквы «м» и «а» вмѣстѣ составляютъ «ма». Обыкновенно надъ такой задачей онъ мучительно раздумывалъ минутъ десять, а то и больше, при чемъ его смуглое, худое лицо съ впалыми черными глазами, все ушедшее въ жесткую черную бороду и большіе усы, выражало крайнюю степень умственнаго напряженія.
— Ну скажи, Ярмола—«ма». Просто только скажи—«ма»,—приставалъ я къ нему.—Не гляди на бумагу, гляди на меня, вотъ такъ. Ну, говори—«ма»…
Тогда Ярмола глубоко вздыхалъ, клалъ на столъ указку и произносилъ грустно и рѣшительно:
— Нѣтъ… не могу…
— Какъ же не можешь? Это же вѣдь такъ легко. Скажи просто-напросто—«ма», вотъ какъ я говорю.
— Нѣтъ… не могу, панычъ… забылъ…
Всѣ методы, пріемы и сравненія разбивались объ эту чудовищную непонятливость. Но стремленіе Ярмолы къ просвѣщенію вовсе не ослабѣвало.
— Мнѣ бы только мою фамилію!—застѣнчиво упрашивалъ онъ меня.—Больше ничего не нужно. Только фамилію: Ярмола Попружукъ—и больше ничего.
