правой руки, она достаетъ изъ-за пазухи пару яицъ, при чемъ на секунду я вижу ея коричневую кожу, и кладетъ ихъ на столъ. Затѣмъ она начинаетъ ловить мои руки, чтобы запечатлѣть на нихъ поцѣлуй. Я прячу руки и убѣждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не попъ… мнѣ этого не полагается… Что̀ у тебя болитъ?»
— Въ серѐдинѣ у меня болитъ, панычу, въ самой, что ни на есть, серѐдинѣ, такъ что даже ни пить ни ѣсть не можу.
— Давно это у тебя сдѣлалось?
— А я знаю?—отвѣчаетъ она также вопросомъ.—Такъ и печетъ, и печетъ. Ни пить ни ѣсть не можу.
И, сколько я ни бьюсь, болѣе опредѣленныхъ признаковъ болѣзни не находится.
— Да вы не беспокойтесь,—посовѣтовалъ мнѣ однажды конторщикъ изъ унтеровъ:—сами вылѣчатся. Присохнетъ, какъ на собакѣ. Я, доложу вамъ, только одно лѣкарство употребляю—нашатырь. Приходитъ ко мнѣ мужикъ. «Что̀ тебѣ?»—«Я, говоритъ, больной»… Сейчасъ же ему подъ носъ склянку нашатырнаго спирту. «Нюхай!»… Нюхаетъ… «Нюхай еще… сильнѣе!»… Нюхаетъ… «Что̀, легче?»—«Якъ будто полегшало»…—«Ну, такъ и ступай съ Богомъ».
Къ тому же мнѣ претило это цѣлованіе рукъ (а иные такъ прямо падали въ ноги и изо всѣхъ силъ стремились облобызать мои сапоги). Здѣсь сказывалось вовсе не движеніе признательнаго сердца, а просто омерзительная привычка, привитая вѣками рабства и насилія. И я только удивлялся тому же самому конторщику изъ унтеровъ и уряднику, глядя, съ какой невозмутимой важностью суютъ они въ губы мужикамъ свои огромныя красныя лапы…
Мнѣ оставалась только охота. Но въ концѣ января
