— Братъ мой!
Хлѣбниковъ схватилъ руку офицера, и Ромашовъ почувствовалъ на ней, вмѣстѣ съ теплыми каплями слезъ, холодное и липкое прикосновеніе чужихъ губъ. Но онъ не отнималъ своей руки и говорилъ простыя, трогательныя, успокоительныя слова, какія говоритъ взрослый обиженному ребенку.
Потомъ онъ самъ отвелъ Хлѣбникова въ лагерь. Пришлось вызывать дежурнаго по ротѣ унтеръ-офицера Щаповаленку. Тотъ вышелъ въ одномъ нижнемъ бѣльѣ, зѣвая, щурясь и почесывая себѣ то спину, то животъ.
Ромашовъ приказалъ ему сейчасъ же смѣнить Хлѣбникова съ дневальства. Шаповаленко пробовалъ-было возражать:
— Такъ что, ваше благородіе, имъ еще не подошла смѣна!..
— Не разговаривать!—крикнулъ на него Ромашовъ.—Скажешь завтра ротному командиру, что я такъ приказалъ… Такъ ты придешь завтра ко мнѣ?—спросилъ онъ Хлѣбникова, и тотъ молча отвѣтилъ ему робкимъ, благодарнымъ взглядомъ.
Медленно шелъ Ромашовъ вдоль лагеря, возвращаясь домой. Шопотъ въ одной изъ палатокъ заставилъ его остановиться и прислушаться. Кто-то полузадушеннымъ тягучимъ голосомъ разсказывалъ сказку:
— Во-отъ посылаетъ той самый чортъ до того солдата самаго свово главнаго вовшебника. Вотъ приходитъ той вовшебникъ и гово̀ритъ: «Солдатъ, а солдатъ, я тебя зъѣмъ!» А солдатъ ему отвѣчаетъ и гово̀ритъ: «Ни, ты меня не можешь зъѣсть, такъ что я и самъ вовшебникъ!»
Ромашовъ опять подошелъ къ выемкѣ. Чувство нелѣпости, сумбурности, непонятности жизни угнетало его. Остановившись на откосѣ, онъ поднялъ глаза вверхъ,
