ніемъ, въ родѣ тѣхъ сновъ, которые, должно-быть, будутъ сниться людямъ въ самые послѣдніе дни міра. Но вдругъ приливъ теплаго, самозабвеннаго, безконечнаго состраданія охватилъ его душу. И, чувствуя свое личное горе маленькимъ и пустячнымъ, чувствуя себя взрослымъ и умнымъ въ сравненіи съ этимъ забитымъ, затравленнымъ человѣкомъ, онъ нѣжно и крѣпко обнялъ Хлѣбникова за шею, притянулъ къ себѣ и заговорилъ горячо, со страстной убѣдительностью:
— Хлѣбннковъ, тебѣ плохо? И мнѣ нехорошо, голубчикъ, мнѣ тоже нехорошо, повѣрь мнѣ. Я ничего не понимаю изъ того, что дѣлается на свѣтѣ. Все—какая-то дикая, безсмысленная, жестокая чепуха! Но надо терпѣть, мой милый, надо терпѣть… Это надо.
Низко склоненная голова Хлѣбникова вдругъ упала на колѣни Ромашову. И солдатъ, цѣпко обвивъ руками ноги офицера, прижавшись къ нимъ лицомъ, затрясся всѣмъ тѣломъ, задыхаясь и корчась отъ подавляемыхъ рыданій.
— Не могу больше…—лепеталъ Хлѣбниковъ безсвязно:—не могу я, баринъ, больше… Охъ, Господи… Бьютъ, смѣются… взводный денегъ проситъ, отдѣленный кричитъ… Гдѣ взять? Животъ у меня надорванный… еще мальчонкомъ надорвалъ… Кила у меня, баринъ. Охъ, Господи, Господи!
Ромашовъ близко нагнулся надъ головой, которая изступленно моталась у него на колѣняхъ. Онъ услышалъ запахъ грязнаго, нездороваго тѣла и немытыхъ волосъ и прокислый запахъ шинели, которой покрывались во время сна. Безконечная скорбь, ужасъ, непониманіе и глубокая, виноватая жалость переполнили сердце офицера и до боли сжали и стѣснили его. И, тихо склоняясь къ стриженой, колючей, грязной головѣ онъ прошепталъ чуть слышно:
