медленно раскрылись, и изъ нихъ вырвалось короткое, безсмысленное хрипѣніе. Тупое, раздражающее ощущеніе, похожее на то, которое предшествуетъ обмороку, похожее на приторную щекотку, тягуче заныло въ груди и въ животѣ у Ромашова.
— Тебя били? Да? Ну, скажи же. Да? Сядь здѣсь, сядь со мною.
Онъ потянулъ Хлѣбникова за рукавъ внизъ. Солдатъ, точно складной манекенъ, какъ-то нелѣпо-легко и послушно упалъ на мокрую траву, рядомъ съ подпоручикомъ.
— Куда ты шелъ?—спросилъ Ромашовъ.
Хлѣбниковъ молчалъ, сидя въ неловкой позѣ съ неестественно выпрямленными ногами. Ромашовъ видѣлъ, какъ его голова постепенно, едва замѣтными толчками опускалась на грудь. Опять послышался подпоручику короткій хриплый звукъ, и въ душѣ у него шевельнулась жуткая жалость.
— Ты хотѣлъ убѣжать? Надѣнь же шапку. Послушай, Хлѣбниковъ, я теперь тебѣ не начальникъ, я самъ—несчастный, одинокій, убитый человѣкъ. Тебѣ тяжело? Больно? Поговори же со мной откровенно. Можетъ-быть, ты хотѣлъ убить себя?—спрашивалъ Ромашовъ безсвязнымъ шопотомъ.
Что-то щелкнуло и забурчало въ горлѣ у Хлѣбникова, но онъ продолжалъ молчать. Въ то же время Ромашовъ замѣтилъ, что солдатъ дрожитъ частой, мелкой дрожью: дрожала его голова, дрожали съ тихимъ стукомъ челюсти. На секунду офицеру сдѣлалось страшно. Эта безсонная лихорадочная ночь, чувство одиночества, ровный, матовый, неживой свѣтъ луны, чернѣющая глубина выемки подъ ногами, и рядомъ съ нимъ молчаливый, обезумѣвшій отъ побоевъ солдатъ—все, все представилось ему, какимъ-то нелѣпымъ, мучительнымъ сновидѣ-
